Эссе

Опыт методологического рассмотрения явления креативности


Опыт методологического рассмотрения явления креативности[1],[2].

Статья, опубликованная в журнале Брюсовского университета "Язык, общество, коммуникация" в 2010 г., когда ГТГ редактировал этот журнал, а Сурен Золян был ректором Брюсовского университета.

См. пдф здесь.

К вопросу об уточнении научной картины мира: применениe онтологического подхода к предметным понятиям на примере креации.

 

Методологический подход в данной статье формулируется как подход, относящийся к онтологическому (объектному) статусу явлений/понятий, нежели к их предметным «срезам». Можно сказать, что явление/понятие рассмотрено в своём онтологическом статусе или аспекте, если при данном рассмотрении свойства явлений/понятий, их определения не меняются в зависимости от контекстов (любых наличных, прошедших или вообразимых) и Коммуникативных Ситуаций (КС)[3].

 

А. Протокреация, «расстояние» между «вещами» и позиция «третьего».

 

В статье «Сухой остаток» методологии»[4] мы постулировали, что креация является необходимой стадией, а также необходимой внестадиальной единицей парадигмы «сухого остатка», которая включает: расширение контекста; распредмечивание; выуживание проблем из задач; рефлексия; достижение опустошения; креация; создание мыследеятельностной машинки, способной «выпекать» проекты; «выпекание» проектов; реализация проектов[5]. Эта парадигма является системой необходимых акций, которые в снятом ли виде, эксплицитно или имплицитно происходят при принятии решений и решении проблем. В данной статье мы остановимся подробнее на явлении/понятии креации, как необходимого компонента этой парадигмы.

 

«Креация» означает «творчество», «созидание». Как и в случае с остальными компонентами «сухого остатка» методологии, креация является необходимым постоянным компонентом для любой из стадий принятия решения, но также и стадией самой по себе. В рамочной ситуации принятия решений, в рамках заданных сверхзадач (например, в ситуации креативной игры[6]), коллективный всплеск креации обычно проявляется после стадии «опустошения», когда участники выкладывают свои домашние заготовки, распредмечиваются, понимают многие аспекты тупика или капкана, в котором они находятся, в связи с тем, что некритически следовали «задачному» мышлению, вместо «проблемного», и тут наступает «озарение», которое есть креация с потенциалом социализации.

 

Исследования творчества, творческих способностей человека утверждают, что «алгеброй гармонию не измерить», постановляют необходимым «озарение» в связи с креацией. Другим её всеобще принятым качеством считается[7] то, что креация, действительно, в своей минималистской, примитивной форме есть «присоединение» друг к другу, нахождение связи между двумя возможно наиболее «отдалёнными» «вещами»[8]. Так, научное открытие—это нахождение закономерной связи между двумя или более (на первый взгляд далёкими друг от друга) явлениями (примеры: скорость и время, масса и энергия и т.д.). А поэтическое открытие, в минимуме метафора—это нахождение связи между двумя словами, понятиями, формами знаков и/или их содержанием (в любой поэтической технике: живописи, скульптуре, музыке и т.д.), и игра этой (с) вязью, выпячивание той или иной её грани[9].

 

Мы не будем здесь заземляться из-за теминологических тупиков—в чём отличие между креацией, техно, поэзией и т.д. Возьмём, для простоты, слово «креация» в смысле, определённом в первой фразе данного раздела, и за её модель определение, данное во втором абзаце.

 

Начиная рассуждение, мы не задаёмся вопросом, откуда это умение возникло у человечества. Является ли оно данным человечеству или им самим выработанным? Мы начинаем рассуждение «здесь» и «сейчас», пытаясь приблизиться к онтологическому понятию креации, т.е. рассуждаем синхронно в расширенном смысле, и история креации при таком подходе нужна нам лишь как поставщик дополнительных аргументов. Наша цель—онтологическая модель креации, как стадии и компонента в процессе принятия решений и решения проблем (впрочем, и принятие решений и решение проблем не следует рассматривать сугубо прагматически, т.е. и так называемая «свободная» креация тоже находится в орбите того же процесса).

 

Но наше определение—достаточная ли это модель креации для наших целей? Почти. Единственным её недостатком является отсутствие наложения на неё критерия внешнего взгляда: необходимости данной креации для (или оценённости данной креации со стороны) других, социализации креации. В нашем определении не делается никакого упора на то, насколько значим акт креации, или: а зачем он был осуществлён? Казалось бы, утилитарность убивает креацию. И действительно: тот, кто решает предпринять креацию зачем-то, часто не достигает того уровня вневременно-исторического «успеха», какого достигают те, кто предпринимает её, казалось бы, ни за чем. Кто «важнее» для человечества, или «вечнее»: Хлебников или Илья Эренбург? Что важнее: фундаментальные (пока ещё неприложимые ни к чему) или прикладные исследования?

 

В чём разница между игрой слов, которую каждый может придумать для себя или узкого круга лиц, а также творчеством душевнобольного, версус творчеством, признанным гениальным или талантливым со стороны человечества или значительной её части? Въедливый критик отметит, что данные вопросы могут и не иметь отношения к креации. Ведь есть разница между чем-либо, доступным и/или интересующим многих, и чем-либо, имеющим только узко-личностное значение или остающимся в коммуникативном пространстве узкого круга людей, независимо от того, это «что-либо» относится к креации, или нет. Значимость чего-либо не совсем определяется известностью.

 

На минутку отвлекаясь от предыдущей линии мышления, отметим, что другой важной особенностью креации в принятом нами определении является то, что, с точки зрения данного определения, неважно, в какой области происходит она. Человечество традиционно считает, что самые «главные» случаи креации—это научное открытие или произведение искусства. С такой утилитарной точки зрения ставится под вопрос не только, скажем, креативность Канта или Ницше (их произведения—не наука, собственно говоря, и не искусство, собственно говоря), но и креативность создателей мобильника или интернета, или, скажем, обуви, а также супинаторов. Т.е. технологическое изобретение или рационализаторское предложение, в нашем определении, «так же» креативно (в чём-то), как и гениальное произведение. В основе и того, и другого лежит один и тот же механизм, частичную модель которого мы предложили вашему вниманию. И даже более того: обыкновенная покупка хлеба в магазине может содержать в той или иной стадии своего процесса элемент креативности. Наше утверждение идёт и ещё дальше: любое принятие решения, особенно сознательное (но необязательно), практически всегда содержит в себе элемент креативности, т.е. сведения воедино двух довольно отдалённых «вещей». И наконец, именование как таковое—есть первичный акт креации, ибо сводит воедино «вещь» и её имя, не имеющее, внешне, достаточного отношения к самой вещи: буквы «с-т-о-л»--и стол. Но, конечно, здесь мы говорим не о повторении уже существующих имён, а о первичном акте именования, и кто его делает—человек или бог—и есть ли такой момент именования (или это есть процесс), и есть ли он «коллективный» или «единичный», «индивидуальный»--«неважно» с точки зрения данного определения.

 

Возвращаясь к проблеме создания достаточной модели креации, отметим, что на основе вышесказанного можно было бы чуть ли не утверждать, что наше определение—«онтологическое», ибо оно, казалось бы, не связано с «контекстом». Я отношусь осторожно к понятию онтологического[10], принимая, что, если мы и можем помыслить такое, то не можем оперировать таковым (как бы это ни звучало противоречиво), ибо в пределах нашей степени предметности (а как бы мы ни распредмечивались, определённая степень предметности в нашем мышлении сохраняется) онтологическое не может быть помысленно беспредметно. Поэтому вместо того, чтобы задаваться беспредметным вопросом «онтологического определения», или сущностного определения, просто отметим, что мы выделили некий инвариант[11]. Однако то «почти», которое мешает нам объявить данный инвариант онтологическим, и есть то, что превращает тощую абстракцию, недостаточную модель в более полноценную. И это есть тот факт, что в нашем определении, пока ещё, любая модель, любой пример установления связи между двумя более или менее далёкими «вещами» есть акт креации. Наше определение не меняется при изменении контекстов и КС, которые нам даны в рамках нашего опыта или которые мы можем вообразить. Но если бы это было только так, то не правы были бы братья Стругацкие, в своём произведении «Хромая судьба» меряющие тексты машинкой, «мензурой зоили», с точки зрения того, сколько человек прочтёт данный текст, и тем самым указывающие путь к его значимости.

 

Вернёмся, однако, к нашим «трудным» вопросам: креативен ли бред шизофреника? Креативна ли бессмысленная игра слов, просто ради игры? Креативна ли покупка хлеба? Креативен ли анекдот? Креативен ли смех? Креативен ли вопрос? Где грань, при таком расширительном определении, между креативностью и некреативностью?

 

Если мы примем, что для достаточной модели креативности нам необходим некто «третий», некто, стоящий «вовне» первичного акта протокреации, с точки зрения которого и есть данный акт акт креации, или, вернее, и становится данный акт актом креации, то мы решаем противоречие, выраженное предыдущими вопросами. Если мы это принимаем, то должны иметь в виду следующие последствия[12]:

 

Во-первых, значимость чего-либо не равнозначная мера креативности этого же. Таким образом, для «измерения» креативности неважно, на самом деле, «сколько человек» (и какие люди) оценят данный протокреативный акт. Но сам факт оценки, само наличие оценки, само наличие «третьего лишнего», взгляда на данный акт—важны. Этот третий может оценивать, рефлексировать по поводу, использовать прагматически, любоваться эстетически, судить по закону, посредничать для решения проблемы—но он необходим.

 

Скажем так: акт протокреации становится креацией тогда и благодаря тому, когда и если есть на него третий взгляд, окончательно «превращающий» его в креацию[13].

 

Учитывая, что в «Сухом остатке»...» мы обозначили, что любое действие социально и коммуникативно, т.е. что в одиночестве актов не делается, а монологичные акты есть социальные в снятом виде, то и акт протокреации, в своей полноценной модели, является актом между двумя, и поэтому именно третьего-«лишнего» мы называем третьим, нежели, скажем, вторым. Но мы понимаем, что речь идёт о позициях, о взглядах, и в реальной ситуации может быть двое, из коих один—или оба—совмещают то или иное действие: или акт протокреации, или превращение его в полноценный акт креации через оценку и понимание.

 

Вопрос того, а может ли быть наше определение креации полноценной моделью креации, если в мире есть только один человек, парадоксален[14]. Да, может, если это «последний» оставшийся в мире человек (ибо тогда он может в своей психике, сформировавшейся социально, субституировать, заместить все позиции, «разделиться» на 2, 3 или более идентичностей, вообразить остальные позиции). И нет, не может, если это «первый» возникший в мире человек, ибо тогда он не может воссоздать другие позиции. Ему будет не хватать материала.

 

Таким образом, с точки зрения методологии, из одного ничего не возникло, или взгляд на историю, где из единицы возникает разнообразие (идея «большого взрыва») в своём механистическом варианте бессмыслен.

 

Второй наш далеко идущий вывод: что оценка[15] и рефлексия в принципе могут быть одной и той же акцией: что первичный акт рефлексии (акт третьего) может быть равен акту оценки, и наоборот. Всегда ли это так или нет—другой вопрос. Кажется, что всегда, кроме тех случаев, когда оценка не критическая, а просто повтор чужой оценки. Таким образом, аксиология (а также эстетика) и методология синкретически объединяются на данном этапе нашего рассуждения.

 

И наконец третий вывод: из понятия «как можно более отдалённые» следует, что «вещи» более или менее «отдалены» друг от друга. Механистически говоря, из этого следует, если мы это принимаем, что чем «отдалённее» две «вещи» друг от друга, тем более «ценен» акт креации. Но понятно, что эта «отдалённость» субъективна и степень её решается мнениями, оценками участников акта креации (всех трёх позиций, но именно позиция «третьего» решающа в определении «расстояния» между «вещами»). Очень грубо говоря, чем более «неожиданно» для наблюдающего-оценивающего-рефлексирующего нахождение связи между двумя «вещами», тем он громче выражает своё восхищение этим, привлекая и других. Посредством критического ли согласия, или просто объединения с громко кричащими, всё больше людей начинают восхищаться этим актом, в итоге чего он становится общепринятым примером значимой креативности. С другой стороны, что может быть «отдалённее» друг от друга, чем буквосочетание «стол» и им обозначаемое[16]? А между тем, это никого не удивляет и не восхищает. Приём остраннения в том и состоит, чтобы обновить чувство чуда от акта креации[17].

 

Есть и другие выводы, следующие из этой модели: любая белиберда является актом протокреации. Любой материал, подножный корм, является материалом для протокреации. На протоуровне нет разницы между опытами доктора Моро (присобачиванием головы собаки к телу человека) и созданием, скажем, комбайна из чайника,  ручки и ботинка, или «бессмыслицами» типа «глокая куздра», «парикхорм», «глокализация» или «идиот—гениален». Только в итоге акта оценки-рефлексии они распределяются по ранжиру: это—значимая креация, то—нет, это—можно, то—нельзя, это—имеет смысл, то—нет («в данном контексте») и так далее. Отсюда—приём игротехника[18]: игра слов, игра в белиберду для раскрепощения, распредмечивания.

 

Сложные случаи креации не только комбинируют цепочки и наложения друг на друга актов протокреации и некреации (скажем, повторения уже существующего),[19] «сплющивают» всё в труднорасчленимое единство, но и играют «степенью» принятой или подразумеваемой «близости» двух «вещей», которые этими актами ставятся в соотношение. Так, стереотип или штамп может обыгрываться рефлексивно и в данном контексте перестать им быть[20].

 

Б. Воля, субъект и категориальная связь между субъектом и актом. «Вещь» как метафора «человека».

 

Теперь рассмотрим утверждение из статьи «Сухой остаток» методологии», которое мы обещали рассмотреть в своё время и в своём месте, о том, что акт замещения плюс категория Ты могут быть достаточными, чтобы объяснить цивилизацию.

 

Акт замещения, по Щедровицкому[21] (и в этом, можно сказать, он продолжатель открытия Соссюра и структурализма) есть акт, по которому одна «вещь» замещается другой (которая служит знаком предыдущей «вещи»), и используя эту другую «вещь», мы подразумеваем первую, а это в свою очередь позволяет нам играть возможными их соотношениями и соотношениями других таких же замещений, включая их в замещения второго, третьего и так далее порядков. Вместо А мы имеем в виду Б, но также мы А можем обозначить как АБ или даже как само А, или как БА. И так далее[22]. Чтобы, конечно, А обозначить как А, нам просто необходимо иметь возможность, более первичную, вначале обозначить А как Б, т.е. замещение одной «вещи» другой первичнее, чем замещение одной «вещи» себя самой, что может быть просто невозможным. Ибо без рефлексии-оценки нет развития мира из кокона, и без явления «отличия»[23] («вещей» другой от друга) тоже нет развития мира из кокона: потому-то и трудно увидеть «целостный»[24] «объект» за его предметными плоскостями. Именно потому, что мир, как говорил Лотман, дан нам континуально, а мы можем воспринимать его только дискретно, и возникает возможность восприятия как такового. Именно, за дискретностью восприятия, восстановление континуальности мира—и есть распредмечение и нахождение объекта за предметом. Именно потому, что аналитичность, чьей корневой ценностью является различие, возможность различия, умение различать, первичнее как операциональное умение, так важна синтетичность, даже если это временно-полемическая важность в рамках данного типа цивилизации.

 

Открытие Соссюра[25]—не в самой возможности замещения[26], а в подчёркивании волюнтаристической сущности этого акта. Но он сам не понял значимости того, что следует из волюнтаристичности замещения. С одной стороны, он утверждает, что замещение означаемого означающим для целей и задач научной лингвистики—волюнтаристичны, немотивированны, арбитрарны. С другой—он пытается выделить мёртвую абстрактную систему языка, никак не зависящую от воли людей. Логическая неувязка тут в том, что Соссюр считает, что воля людей была бы этимологизирующей, т.е. осмысляющей и тем самым—осмысленной[27]. Соссюр, быть может, путает волю, волюнитаризм (arbitrariness) и возможность осмысления. Быть может, он равняет волюнтаризм отсутствию воли, между тем, в нашей картине мира всё обстоит наоборот, ибо мы, рассуждая на первичном, элементарном уровне, не придаём этических оттенков ценности и смыслу явления/понятия «воля». Так же, как он думает, что рассматривает и выделяет язык, оперируя при этом системой мёртвых письменных знаков, так он не понимает, что только профессора, воспитанные традиционной западной университетской системой, пытались бы осмыслять и этимологизировать, а большинство людей и поступают вольно ( = не задумываясь?). Т.е. «вольно» (в соответствии с собственной волей), «свободно» и «волюнтаристично» у них совпадает. И это не означает «осмысленно», хотя может означать «осмысляюще». Поступать волюнтаристично, «как Хрущёв»—и есть поступать вольно, а любая интерпретация причин, последствий и т.д. поступка—уже есть попытка оперировать ограничивающими свободу факторами, скажем, необходимостью.

 

Акт замещения, взглянутый на себя методологически, есть акт волюнтаристический. Мы никогда не сможем с достоверностью свести онто-этимологию слова «стол» к самому столу. Даже если придумаем, что корень тут в звуке, исходящем от плоской деревянной поверхности (типа как в слове «талдычить»--хотя и тут, пожалуй, вернее, корень из английского told нежели из звука)—не сможем доказать.

 

Это значит, что акт замещения предпринимается, с какой бы конкретно-утилитарной целью это ни происходило, по свободной и немотивированной воле действующего[28], хотя в рамках другой системы координат многие таковые акты вероятностно и объяснимы, детерминированы социальными связями действующего. Но не всегда и не до конца. Также, как игра—немотивированна, смех—недомотивирован[29], так и креация—есть игра немотивированностью своего результата. Именно поэтому креации предшествует «опустошённость». И наоборот: если бы опустошённости, в рамках процесса, следующего минипарадигме «сухого остатка», не следовала креация, мы бы и не смогли с такой достоверностью утверждать, что креации предшествовала опустошённость.

 

Именно поэтому сведение методологии к клеткам действия, в которых люди—кирпичики деятельности—убивает методологию. Предпосылка, что методология есть создание структур и систем, в рамках которых человек действует и вынужден действовать, ибо иначе он потерпит крах или выбъется в неуправляемую свободу—есть вульгарно-детерминирующий подход, совершенно недостаточный, сводящий методологию или к теории рационального действия, которая совершенно правомочна, но только в своих рамках, или к теории тоталитаризма, что скучно и устарело (см. также примечание BB).

 

Здесь мы с неизбежностью вступаем в область рассуждения о свободе и «необходимости». Предположим человека, сидящего в тюрьме—как в том анекдоте. Он, однако, может встать в своей камере и пройти несколько шагов по любому из направлений в рамках 360 градусов вокруг своей оси. Куда он пойдёт—вполне может быть немотивированным. Он свободен и может волюнтаристически избрать путь для своих нескольких шагов. Вот о какой немотивированной, игровой свободе мы говорим. Теория же рационального действия—и совершенно правомочно, говорит только о том, что он ограничен в своём передвижении: ударится об стенку и поранит лицо, если не глядя будет ходить.

 

Но и тут «тормозящее» и запрещающее мышление чревато смертью: если он не ударится лицом, ибо ведь больно будет, то ничего не изменится: он останется в камере. Если же он ударится лицом, и пойдёт кровь, может быть, дверь отворится, тюремщик войдёт, заключённый нападёт на тюремщика и попытается выбраться из тюрьмы. Последствия свободного действия куда более непредсказуемы, ибо прибавляют шансов развития ситуаций. Это тот же парадокс, что и парадокс евреев, организованно шагающих в доменную печь: если бы они восставали чаще, что-то бы в истории нацизма изменилось, пожалуй. А количество погибших едва ли стало бы больше.

 

Из-за того, что ограничивание свободы «рациональностью» реально уменьшает шансы развития ситуаций, применение этого подхода в методологии есть манипуляция. Методолог обязан рассмотреть все варианты и раскрыть их существование для участников процесса. Среди них обязателен вариант свободного, немотивированного действия, игры, «бессмыслицы», «белиберды», ибо все реальные системы—открыты и только открыты.

 

Также, как первичное замещение—волюнтаристично, так и волюнтаристичен акт протокреации. А это значит, что оба эти акта (на самом деле это один и тот же акт) зиждутся на явлении воли, т.е. немотивированного, казалось бы, ничем применения способности кого-либо быть действующим субъектом.

 

Въедливый читатель может заметить, что с таким же успехом заключённый мог и не разбивать лицо об стенку, а сидеть и ждать, чтобы что-либо произошло или нет. Это так. На основании имеющихся у нас данных нет никаких гарантий, что в ответ на разбитие лица тюремщик откроет дверь[30]. Не предпринимание действия, бездеятельность тоже являются действием—но только в том случае, если они отрефлексированны. Пассивное чтение книги—тоже креация, консуммация искусства—тоже креация—но только в том случае, если они отрефлексированны, (само) оценены, как действие. Итак, не будем забывать, что при любом примере волюнтаристического, казалось бы свободного действия мы имеем в виду действие, быть может, немотивированное «внешне», или даже антимотивированное, противоестественное, но отрефлексированное[31]. А ведь рефлексия, в частности, есть подбор интерпретационно-значимых мотиваций, даже если постфактум? Но это неважно. Если рефлексия ограничится этим, то и действие, его составная часть, останется пассивным, т.е. всего лишь объясняющим, почему оно (не) произошло, принимающим мир и себя в этом мире, как отсутствующего или нейтрального, а не по-авторски, по-хозяйски изменяющим пред-стоящий мир (пред-стояние—термин Бахтина).

 

А почему, всё же,  существует преимущество «активного» действия, если другие условия равнозначны, по отношению к «пассивному» действию, в нашем примере? Это сложный вопрос. Во-первых, отметим классический пример пассивного действия из «теории поиска» Роберта Шекли: если, по этой теории, человек, которого необходимо найти, движется хаотично по вселенной, то, чтобы его быстрее найти, лучше остановиться на месте и ждать, пока он случайно с тобой столкнётся, нежели гоняться за ним, дабы не увеличивать энтропию. Как видим, здесь очень точно сформулирован закон, при котором пассивное действие важнее, или вернее, чем активное. Так же и при вождении сверхзвуковых истребителей: в мире высоких скоростей пилоту необходимо поступать обратно своим первичным реакциям, реагировать противоестественно, ибо иначе он потерпит крушение.

 

Но это о случаях целесообразности пассивного, или противоестественного действия. Как видим, я присоединил оба эти понятия, ибо в своём ценностном мире считаю, что пассивность—противоестественна человеку. И действительно, в случае пилота, если естественным является реагирование действием, то правильным будет именно бездействие, т.е. не предприятие того действия, на которое толкает психическая реакция. Быть может, это только лишь половина правильного поступка, ибо недостаточная: необходимо, кроме того, чтобы не предпринимать того, на что толкала психическая реакция, также и предпринять что-то другое (обратное или под градусом?;-). Но для наших целей достаточно обозначить, что пассивное и противоестественное взаимосвязаны.

 

Теперь же поговорим о том, почему, всё же, активное действие кажется приоритетным в обычных ситуациях? Дело в том, что, как мы уже можем обобщить, возвращаясь к сказанному в статье «Сухой остаток» методологии», наименование является первичной предикацией. Предикация есть обозначение действия[32]. Действия человек не мыслит без субъекта. Субъективацию мышления и мира вокруг можно понять по аналогии со способностью человека мыслить собственную идентичность. Есть очень мало типов единично-целостных, онтологически простых субъектов[33], которых человек может помыслить: это человек, бог, инопланетянин («другой разум») и, пожалуй, и всё, ибо мышление животных, растений или природы как субъектов есть пример метафоричного мышления. На самом деле мышление об инопланетянах как о субъектах тоже метафорично, и так как без метафор не помыслишь, тут же хочется и сделать вывод, что мышление себя как субъекта так же метафорично. И, действительно, большинство людей не мыслят себя как реальных субъектов, и они правы: они таковые и есть.

 

Так и происходит самоопределение: оно начинается с мышления себя как реально существующего субъекта.

 

Таким образом, в «чистом виде» человек может помыслить только два «простых», «упрощённых» субъекта—самого себя («человека», а не «я») или бога (сегодня уже: если посмеет). Между тем, приписать способность к действию он может любым вышеперечисленным феноменам, включая любую «вещь». Дождь—идёт, пыль—садится на рояль, кошка—мяукает, вода—льётся из крана, камень—лежит на дороге, солнышко—улыбается и так далее. Неважно, грамматически активно или пассивно данное действие. Важно, что оно—явное действие, а значит (исходя из предыдущего)—отрефлексированно (хотя бы «кем-то третьим»)[34], а значит—превращается в акт протокреации, если не креации, ибо действие уже есть сведение воедино двух «вещей», нахождение связи между двумя «вещами», неважно, далёкими друг от друга или не очень[35]. Вот именно в связи с тем, что человек не может помыслить действия без субъекта, мы и делаем вывод о том, что активность первичнее, чем пассивность, ибо действие первично, а без субъекта оно невоображаемо, и ибо само наличие субъекта предполагает свободу, волю, волюнтаристичность, а воля—активна, есть активность. Из всех интерпретаций Логоса Гёте выбрал «дело», Маркс—революцию, Щедровицкий—деятельность, Бахтин—поступок, а человечество почему-то до сих пор пытается свести мир к статической картине[36]. Номинативных языков очень мало, и они квазиноминативны (как английский). В семитских, к примеру, не существительное, а глагол есть главная часть слова и предложения. Подчёркивая вред некритической позитивистской номинативности в науке, соответствующей мировоззрению «как будто мир познаваем в том виде, в каком мы думаем, что он дан нашим чувствам (или чувствам+приборам)», мы не преследуем цели заменить позитивистски-номинативную картину мира вульгарно-деятельностной, понятой как отсутствие любых «вещей», на относительно постоянное существование и равенство самим себе которых невозможно положиться. Учитывая вышесказанное, мы бы перевели Логос как «диктодействие, создающее вещь», но, думаем, само слово Логос («Бан» по-армянски) без перевода передаёт всю свою семантическую значимость лучше.

 

Отличительная черта субъекта, бесповоротно отличающая его от объекта—воля, т.е. способность к немотивированному действию (с точки зрения наблюдателя, наблюдающего данную статичную картину мира в мгновение t).

 

Итак, субъект может обладать любым количеством качеств, и притом любым количеством качеств, которые отличают его от объекта, скажем, страхом, любыми другими чувствами и так далее. Но если предположить, что есть одно качество, которое делает его принципиально отличным от объекта, т.е. качество, определяющее различие между субъектом и объектом, то я его обозначаю как воление, или свободу, или способность к немотивированному поступку, нарушающему любую рефлексируемую, прослеживаемую причинно-следственную связь.

 

Между субъектом и действием нет первичной категориальной связи. Поэтому я ввожу категорию «воля», чтобы ввести их в категориальную связь. Философичность русского языка: «воля» здесь даже этимологически уже заранее означало/ет «свобода».

 

Таким образом, я не отрицаю, что пассивный субъект—тоже субъект. Я не отрицаю, что человек может испытывать страх или радоваться победе и между тем быть безвольным. Я даже не отрицаю, что страх может испытывать и не субъект—откуда мы знаем? Я лишь утверждаю, что субъект, не поступающий свободно в рамках данной ему свободы, ведёт себя, как объект. И наоборот: достаточно объекту проявить себя свободно поступающим—и он перестаёт быть объектом. Правда, Бахтин наложил этические органичения на то, что есть целостный поступок. Но, ладно, будем считать, что поступок у нас—это поступок без рефлексии, т.е. «протопоступок».

 

В связи с тем, что креация, как правило, наступает после опустошения, в снятом виде или напрямую, и что опустошение есть полное или достаточное исчерпание всех возможных мотиваций, всех прослеживаемых причинно-следственных связей, креация есть проявление свободы в как можно более чистом виде.

 

Таким образом, «расстояние» между двумя «вещами», от «величины» которого, оценённого третьим-«лишним», и зависит степень оцениваемой креативности[37] данного акта, прямо пропорционально степени свободы, необходимой для преодоления этого расстояния[38].

 

Вывод (уже говорилось): к опустошению и к креации можно подойти, «искусственно» создавая игру и абсурд, жонглируя чем угодно.

 

Новое утверждение:

 

Методологически говоря, «вещь» мыслить бессмысленно, ибо «вещи», о которых мы говорим, которые мы имеем в виду, это тощие абстракции (предметные срезы) субъектов[39].

 

Так как мысль-коммуникация есть общение Я и Ты (с наблюдателем со штрихом), где «вещь»--это тощая модель «Я», «Ты» и/или «Третьего-лишнего», то модель креации—это отрефлексированное жонглирование двумя или более самыми отдалёнными друг от друга «вещами»--Я и Ты. (Поэтому любовь—неисчерпаемая и всегда свежая тема человеческой креации.)

 

Утверждение свободы, как отличительной черты субъекта, приводит к, на первый взгляд, парадоксальной возможности создания связи между «немотивированным» волюнтаризмом и отрефлексированным действием. Спонтанностью и рациональностью. Алгеброй и гармонией. Гением и злодейством. Оказывается, в мире есть очень много ситуаций действия, очень много областей деятельности, где творчеством является немотивированная активность. В тюремной камере можно пойти и туда, и туда, и туда, и туда—хоть и лишь до момента столкновения со стеной. И то, что наличие стены делает бессмысленным вообще хождение туда-сюда—есть предрассудок, хотя и ценное наблюдение для выбора направления.

 

«Вещь»--это «человек», в обыденном мышлении, только без «головы», без воли, человек с возможностью детерминации. «Человек и Вещь» есть опредмеченная модель ситуации (объекта) «Человек и Человек»[40]. Поэтому так ценны рассказы о животных (Холстомер, Алхо, Каштанка, репейник, дуб и т.д.), ибо читатель ищет возможности выхода за рамки антропоцентризма. Приём очеловечивания слишком примитивен, ищется расчеловечивания. Поэтому и пьеса в пьесе Чехова так важна. Но человек—эгоцентрик. Ему интересен только он сам. Чехов посмел, попытался раздвинуть рамки, через приём... несмело... делая вид, что сам—против этих попыток выхода... что они не нужны... Поэтому и мужская и женская проза так важны: они ищут друг друга без наложения собственного я, гендера—на «противоположный» гендер. Гендеры читают прозу противоположного гендера—ища образ себя и другого, как «вещи», «чисто описанной», вне «я».

 

Выйти за рамки антропоморфизма versus коллаборационизм с антропоморфизмом—движущее противоречие современной цивилизации. «Человеческое, слишком человеческое»...

 

Итак, креация—это восстановление «человеков» из-под «вещей». Нетрудно, продолжая ту же линию мышления, понять, что креация подходит близко к пантеистическому мировосприятию, ибо восстановление «человеков» из-под «вещей» есть просто первый этап, или упрощённый вариант восстановления «богов» из-под «человеков». Но об этом как-нибудь в другой раз.

 

Приложение

 

Abstract

The article is written within the Methodology of Systemic Thought Activity (MSTA). Analyzing the phenomenon and concept of creativity, the author suggests that an ontological definition of creativity should include such ideas as ‘distance/difference’ between the two ‘things’, and ‘a third position’.  Bringing the concept of will into the semiotic discourse of the relationship between subject (actor) and predication (action, act), as the only way to bridge the logical gap between the actor and the act, the author claims that proto-creativity is present in any action. The discussion, which dates back to the debate initiated by Bakhtin on Seaussure’s ideas in 1930s, is significantly enriched due to the achievements of MSTA in 1960s-1970s, particularly the idea of Georgiy Shchedrovitsky, the Founder of MSTA, on the importance of method of substitution for semiotics, as a tool in constructing signs and their constellations. In a polemic with nominative and ‘thing’ oriented positivistic humanitarian methodologies, which are still prevalent in the scholarly discourse, the author suggests a view, where action and activity are central for the construction of argument, having in mind all the consequent corrections that such a paradigm change requires, such as the final recognition of the principal liberty to act that the actor possesses, independently of the ‘limits’ of that liberty. The article contains significant observations on anthropocentrism of semiotics and linguistics, and concludes with an idea that in human communication and activity, any thing is in fact an underdeveloped metaphor of another human, and a human is an underdeveloped, curtailed metaphor of a god. Other important diversions touch upon the issue of simple versus complex subjects  (actors), the multifunctional role of the ‘third person’, etc.

 

Аннотация

Статья написана в методологии системной мыследеятельности (СМДМ). Автор предлагает формулировку креативности, приближающуюся к онтологическому определению, базирующуюся на идеях «дистанции» между двумя «вещами», которые «совмещаюся/сближаются» актом креации, и понятии позиции «третьего» (позиция эта может быть представлена участником коммуникативного акта или третьим, который находится в позиции «вовне» по отношению к данному акту). Автор привносит понятие воли как связующего элемента между субъектом действия и действием, утверждая, что прото-креация налична в любом акте действия и/или предикации, таким образом заодно решая некоторые из концептуальных затруднений, высвеченных в своё время (в 30-е г. г.) посредством дискуссии, затеянной М.М. Бахтиным и его кругом (В.Н. Волошиновым) по поводу соссюровской лингвистики. Решению проблемы помогает переосмысление понятия «замещения», введённого основоположником СМДМ Г. П. Щедровицким в 60-е и 70-е г. г. Полемизируя с некритически номинативно-предметным (позитивистским) взглядом на мир, всё ещё значительным в методологиях гуманитарных наук, автор предлагает взгляд, в котором центральной единицей подхода является действие, деятельность, акт, учитывая все вытекающие отсюда последствия такой смены парадигмы, такие как, к примеру, окончательное признание свойства принципиальной свободы субъекта действия, независимо от «границ» данной свободы. Статья показывает антропоцентричность как языка, так и мышления о нём, и заканчивается полемическими утверждениями о том, что, оперируя «вещами», субъект на самом деле оперирует редуцированными вариантами «человеков» (различие между «вещью» и «человеком»--в наличии у последнего свойства воли), откуда можно сделать вывод, что, оперируя «человеками», субъект на самом деле оперирует редуцированными вариантами «богов». Что следует из последнего утверждения—вопрос дальнейших исследований.

Примечания

[1] Добавить ссылку и примечание к работе Щедровицкого об искусстве (см. в этой же директории)

[2] Публикуется в дискуссионном порядке

[3] «Грубо я могу сказать, что онтология представляет собой то образование, в котором потом снимается различие всех позиций». Г.П. Щедровицкий, «Проблемы логики научного исследования». Лекции-доклады на структурно-системном семинаре (июнь-июль 1965 г.). Москва, 2004. Стр. 360.

[4] См. Артив №1, 2008, стр. 68, или http://gazette-kreatiff.narod.ru/sukhoy-ostatok-1ch.doc

[5] Там же, стр. 70

[6] Креативная игра есть модификация, инновационный вариант Организационно-Деятельностной Игры (ОДИ). Об ОДИ и системо-мыследеятельностной методологии (СМДМ), а также роли Г.П. Щедровицкого в их создании, см. http://www.fondgp.ru/. Об армянской школе методологии и игротехники см. http://gazette-kreatiff.narod.ru/games-kreatiff.html

[7] См., например, JGeoffreyRawlinson: 1981. Creative thinking and brainstorming. NewYork: JohnWiley & Sons.

[8] Здесь мы не рассматриваем первокреацию

[9] Не будем подробно рассматривать, что есть «вещь», и механизм связи между вещами. «Вещь»--часть жизнемира, противопоставленная, в нашем восприятии, окружению отличной от окружения организацией своего материала, а материал определяется степенью густоты наложения связей. «Отношение» для нас—есть тип связи, осуществляемой или наблюдаемой кем-либо; действие субъекта по переходу (см. http://gazette-kreatiff.narod.ru/slovar-energetich-poley-febr-2010-gazette.doc ). Связь же есть случай наложения энергетических потоков. Ср.: «Подобно всем другим категориальным образованиям вещь есть определённый принцип синтеза, задаваемый опять-таки строго определённым набором слоёв и систем деятельности». Г. П. Щедровицкий, op. cit., стр. 201. Примечание VV.

[10] См. «Сухой остаток»...», стр. 77

[11] Можно сказать, что мы предлагаем модель онтологического образа креации, или онтологически нормативную концепцию креативного.

[12] Г. П. Щедровицкий скептически относился к понятиям «творчества», «креации», «креативности», и не ставил их в фокус своих исследований, во всяком случае, мне такие его авторские исследования неизвестны. Но рассуждая о креативности в своих работах, он отметил некоторые ключевые моменты. К примеру: «Для меня так называемое творчество есть показатель числа и многообразия метасистем, т.н. управляющих систем. Если у человека есть многочисленные и разнообразные управляющие системы, то он может строить разнообразные процессы, решая таким путём разнообразные классы задач. Поэтому у учеников никакого творчества не может быть, а у учёных никакого творчества не бывает». Op. Cit., стр. 354. Здесь Щедровицкий обозначает важное свойство креативности, а именно сложность наложения друг на друга связей и отношений в креации. Это наблюдаемое качество, которое является дополнительным к определённым мною (сближение «далёкого» и позиция «третьего»), помогает в повседневности отличить креацию от некреации или недокреации (ибо в нашем определении некреации как таковой нет). К примеру, неоднозначность сообщения автора художественного произведения помогает понять, что данное произведение есть художественное. Вдобавок, данное ценное наблюдение «перекрывает» ряд аспектуальных определений креации, таких как «креация есть игра сопоставления технологий». Другие аспектуальные определения (например, «креация как придание смысла игрушке») исчерпывающе содержатся в нашем первичном определении (в введении нами позиции третьего). Первичный анализ взглядов Щедровицкого на творчество, проделанный В. Я. Дубровским (см.  http://gazette-kreatiff.narod.ru/gp_ontology.doc , стр. 21) и предпринятый, по-видимому, с целью «помирить» категорию «нормативности» в теории Щедровицкого с «творчеством» (ибо общеизвестный скепсис последнего к понятию и явлению творчества было трудно рационально объяснить в свете его же теории СМДМ), не добавляет особых открытий к нашему понятию креативности. Кстати, упор в нашей модификации теории креативности на понятия «воля», «волюнтаризм» и «свобода» также противоречит той части подхода Щедровицкого, в которой он пытался свести к минимуму свободу действия субъекта. Примечание BB.

[13] Тут мы поступаем так же, как Г. П. Щедровицкий, когда объясняет, что такое знак, вводя рефлексирующую позицию. Многие философы и учёные так поступают, и физики, вводя новую частицу, чтобы объяснить явление, которое без неё не объясняется—и притом такую, которая только и делает, что объясняет это явление, и затем ища её в ускорителях. Если она и будет, то не только для этого объяснения, для этой функции, и всё усложнится опять.

[14] Обратим внимание, что этот вопрос—не то же самое, что и вопрос об источнике первокреации. Наш вопрос—структурно возможен здесь и сейчас, заземлён, исходит из наличия здесь и сейчас. Тут разница такая же, как и между соссюровской лингвистикой и попытками объяснить происхождение языка.

[15] «Оценка», а следовательно, «придание ценности», и «наблюдение», таким образом, тоже имеют общее начало.

[16] Даже если мы верим в этимологию слова «стол» от слова «столешница», конечный анализ соотнесённости знаков с предметом, а тем более с объектом, «онтологическая этимология» невозможны. В случае иконических знаков есть большее соответствие между формой знака и формой объекта. В случае же «абстрактных» знаков не только вышесказанное, но и состязательные этимологии (к примеру, исследования общностей слов «стол» и «table», которые могут противоречить русской этимологии слова «стол» или же дополнять её глубинной связью между знаками «100, лет» и «etabule» и т.д.) не позволяют, используя форму знака, понять что-либо о форме его означаемого. Особенно же наглядно отсутствие взаимосоотнесённости между означаемым и означающим видно в случае имён собственных.

[17] Поэтому и объяснение—наука—«скучна»: объясняет «чудо». Выводит причинно-следственную связь там, где на некритический взгляд таковой не было заметно.

[18] Игротехник есть профессионал-ведущий отдельной группы во время креативной игры.

[19] Притом всё это—игра относительностей, ибо некреация—это просто (известная) связь между слишком близкими (по сравнению с близлежащей к данной некреации креацией или с т. зр. наблюдателя?) друг к другу вещами. Неактуализованная тавтология есть стереотипизация.

[20] См. Новояз Оруэлла или игру слов в статье Гранта Тер-Абрамяна в первом номере «Артива»: мысль—террористический акт, свобода—рабство, истина—обман, разум—безумие, религия—атеизм, победа—поражение и так далее.

[21] См. Щедровицкий, op. сit., стр. 363 (360-364 и схема на стр. 363).

[22] АБ можно обозначить как А, и обозначение АБ как А можно вновь обозначить как Б, или даже как А. И т.д. Что мы тут делаем, эксплицируя процедуры при процессе замещения, есть обратное тому, что Щедровицкий называл «сплющиванием» (см. op. Cit., стр. 350), очень важным процессом для понимания знакового мышления, «следующим» замещению, и что мы рассматривали в ранних работах 80-х г. г. как соотношение импликации и экспликации, или как тезаурус понятия эллипсис.

[23] Вот и аналитизм

[24] Само собой разумеется, что полностью целостным объект никогда не видим нам. Такого и нет, как и вещи. Каждый объект, который мы обнаруживаем за предметом—есть другой предмет, просто более сложный и целостный, чем предыдущий. Такой более сложный предмет может выполнять функции объекта для нас здесь и сейчас. Или моделировать объект для наших построений.

[25] Здесь и ниже автор входит в обсуждение проблем, наиболее полно и ярко выразившихся в свое время в полемике со взглядами Фердинанда Соссюра со стороны М. М. Бахтина. Главным отражением этой полемики является книга «В.Н. Волошинов. Марксизм и философия языка, Ленинград: Прибой, 1930» 

http://gazette-kreatiff.narod.ru/voloshinovrtf.rtf

[26] Обычные случаи замещения—сложны, или очень сложны. Это наложение цепочек замещений друг на друга, как «горизонтальных», так и «вертикальных», «матрёшечных», т.е. А замещается Б, а затем АБ замещается обратно А, но это уже, естественно, другое А, и т.д. Сложные случаи замещения так же отличаются от простых, как поведение элементарной частицы от поведения амёбы или человека (т.е. элементарность здесь не равна простоте функций). Можно сразу заметить, что структурируя далее понятие и явление «замещения», мы неизбежно столкнёмся с эффектом «гиперзамещения», которое можно определить как сплющивание в соответствии с определёнными, чёткими системно-структурными законами. Этот эффект похож на свёртывание пространства. Скажем, моделью гиперзамещения в выражении «Всего Толстого перепахал в своё время» является «всего Толстого»: данный приём, метонимия в традиционной лингвистике, предполагает на семантическом уровне как бы «мгновенное сканирование» всех текстов, а может и известных эпизодов жизни и деятельности Льва Толстого. Таковы же случаи «сложных субъектов», как например в выражении «Германия напала на Советский Союз». Если интерпретировать здесь Германию как простого субъекта, получается серьёзная методологическая ошибка, сводящая коммуникацию или рассуждение к уровню бесед пикейных жилетов («Я бы Бриану палец в рот не положил»). Только интерпретация Германии как сложного субъекта делает данное выражение методологически правомочным. Рассуждение NM. См. также рассуждение MN.

[27] Он же боролся с Гумбольдтом.

[28] Получается, что если достоверно не можем проследить закономерность, значит—налична чья-то воля? Случайность—есть воля? У Стругацких: статистическая флуктуация и есть бог, зачем разные названия?

[29] Могут смешить—и человек не засмеётся, или наоборот.

[30] Есть и другие аргументы в пользу активного действия (активности действия): ценностный, аргумент развития, и т.д.

[31] Аспектуальное определение: рефлексия—возможность установления осмысленной связи между двумя (или более) «вещами», даже если между ними отсутствует категориальная связь. Категориальная связь—связь, устанавливающаяся через использование категорий (качество-количество, причина-следствие и т.д.). Рефлексия может быть установлением категориальной связи, также, как и креация. Категория (аспектуальное определение): наиболее обобщённое, кратчайше сформулированное выражение наблюдений или знания, определение закона. Закон—фиксация явления или действия, повторяющегося при наличии определённых обстоятельств. Можно (не знаю, стоит ли) ввести понятие «металогики», как категориальной логики, которая будет очень близка методологии. Категориальная связь есть металогическая связь (включая причинно-следственную и частно-целую, т.е. включая логические связи. Логика есть частный и ограниченный случай металогики). В металогике можно выделить рефлексивные связи и императивные, рефлексивные—«мягкие», т.е. те, для которых необходимо присутствие третьего или позиции третьего. Так металогика может быть представлена также как трёхмерная логика. Она не очень сложна, всего лишь на одно дополнительное измерение, по отношению к традиционной логике.

[32] Лингвистика становится многомерной, когда вполне осознаётся, что действие (так называемая предикация) при наименовании есть приложение означающего к означаемому, и это является столь же правомерным случаем предикации, сколь и предикация действия, к примеру, со стороны грамматического субъекта в предложении «Вася ел борщ». И оба эти случая предикации столь же правомерны, сколь и сам факт действия Васи по поеданию борща, или любого действия субъекта во «внешнем» (неязыковом) мире. В последнем случае, метонимически говоря, мы имеем дело с онтологической предикацией. Ср. корень «диктум» со смыслом термина «предикат». Вначале был Логос. Именно недоосознание вышесказанного делает трудным восприятие того, почему формально-логический и грамматический предикаты—такие различные понятия и действия. И последнее: в любом выражении типа «Вася ел борщ» предикат «ел» (или «ел борщ») одновременно содержит в себе предикат первого типа (обозначение действия-процесса словом «ел»), второго типа (грамматическое действие) (может также содержать формально-логическое действие), и третьего типа (независимо ни от каких наименований и обозначений действий, происходил процесс поедания борща).  Между тем, обозначения «Вася» и «борщ», если не актуализованны в смысле актуального членения предложения (как в предложении «(Именно) Вася ел борщ»), то содержат в себе только лишь предикат первого типа (предикация означаемого означающим).

[33] Данная статья написана до января 2010 года, когда на креативной игре в Армении произошёл всесторонний онтологический анализ явления «субъект», в итоге чего было вычленено понятие простого субъекта (антропоморфного) и сложно-составного (типа «Германия»). Для простоты изложения мы в данной статье продолжаем рассуждать в основном только лишь пользуясь понятием простого субъекта. Рассуждение MN. См. такжерассуждение NM.

[34] Или названо? Номинация есть предикация есть первичная рефлексия?

[35] Тезис антропоцентризма языкового мышления был впервые мною раскрыт в тезисах на конференции, организованной С. Золяном, в 1990-м г. Кошка соединяет издаваемый ею звук с тем, что человек назвал «мяу».

[36] «Это положение—движение от деятельности к объекту, а не от объектов к деятельности—является основным и определяющим всё остальное принципом философии. Для положительных наук, наоборот, основным и определяющим является принцип, что в исходных пунктах лежат объекты, а знания их отражают или отображают». Г. П. Щедровицкий, op. cit., стр. 371. Данное утверждение Щедровицкого постулирует проблему фундаментального противоречия между «положительной наукой» и «философией»: а возможна ли, в таком случае, помощь «философии» прагматической «положительной науке»? Не входя здесь в полемику, лишь отметим, что данная статья написана в убеждении, что да, и что исходная посылка «положительных наук», если она такова, как считает Щедровицкий, то она нуждается в корректировании.

[37] Оценка степени креативности

[38] Таким образом, мы также, ненароком, нашли меру измерения свободы?

[39] О структуре «вещи»--см. Примечание VV. Это волновая динамика.

[40] Таким образом, единственная полноценная «плоская» «вещь»--это «человек и человек». 3 таких субъекта уже есть «вещь методологическая», «пространственная». См. рисунок 1, схему креации.


01:10 Декабрь 04, 2015