Блог

«Дом на Набережной»: анализ предательства


«Дом на Набережной»: анализ предательства

Записка про Виктора Ерофеева, Юрия Трифонова, немного Аксёнова и предательство (2015)

1)      По поводу следующей статьи:

http://snob.ru/selected/entry/96944 

Итак, одно из наиболее деловых и глубоких посланий—исследующих суть сегодняшнего постсоветского мира—начало всего... Ведь по всему советскому строю проходит именно тема предательства—и Трифонов велик раскрытием этой темы по-своему, в ситуации цензуры... И не было бы сегодняшних реалий, не будь той глубины предательства друг друга, начиная с гражданской войны, через 20-е и 30-е и до 60-х, о которой многое писал Трифонов, а Аксёнов царствие оной темы попытался раскрыть в последнем своём великолепном романе «Таинственная страсть»... Романе о предательствах, о «таинственной страсти»... И до конца этого строя и до сегодняшнего дня—тема эта—ключевая для понимания постсоветского мира.

И вот, один из них, из этих таинственных предателей, предательски (ха-ха!) пишет о предательстве одного из них... Причём пишет так, как если бы это писал один из них... Почитайте странички из «Дома на набережной» или из «Таинственной страсти», и сразу чувствуется, что текст-то из той когорты... С поправкой на то, что автор—другое поколение, постмодернист (назовём так для простоты и чтоб не искать другого слова), хоть и уже тоже фактически чуть ли не классик (хоть и вкусам многих не соответствует), с точки зрения более-менее сбалансированного литературного процесса...

Посмотрим, как построен текст: автор-то начинает с того, что хотел было считать предателем «соглашателя» Трифонова... А оборачивается всё тем, что предателем-то оказывается (также и?) блестящий и беспощадный Аксёнов. Правда, из-за своей сексуальной жены где-то... И если этот мёбиусовский поворотик понять до глубины... Что предателем исторически оказывается не «соглашатель», не «адаптирующийся» внешне, а «борец»... А также...

... учитывая также и то, что Ерофеев сам тоже «предатель»...

В тексте-то, как бы, можно считать, случай «положительного предательства», если таковое возможно—ведь люстрация где-то есть что-то похожее на предательство, предательство с обратным знаком, освещение всего и вся, вынос скелетов из шкафов—как когда героиня в «Доме», мать Сони, свет включает в гостиной, когда Глебов приходит к ним после предательства... В данном тексте кто-то может предательством посчитать—разрушение иерархий, ожиданий, да, обывательских где-то?—но это здоровое, что ли, «предательство»?

Кстати, заметим, что в России—да и в Армении—последних 100 лет, а то и раньше, а то и всегда, есть очень много случаев, когда властители дум, писатели в тексте—величие проявляют, а в жизни—совершают те же мелкие и крупные предательства, что и простые смертные. И исследовать этот феномен—который, если знать его, создаёт когнитивный диссонанс и может привести к потере уважительного отношения к важным, талантливым, а иногда и кажущимся великими текстам—было бы очень важно и полезно, хотя и трудно и больно.

Неприятие данного текста может быть трёх родов:

а) реакция на сильный свет, притом «субъективный»: реакция, повторюсь, в принципе, в нейтральном смысле, обывательская: почему громят моих любимых/уважаемых, как смеют пытаться моих кумиров низвести? Где моя любимая чашка? Где доказательства? Низкие происки завистника!

б) реакция человека такого же, как вышеописанные—попросту говоря, склонного к таким же мелким—или крупным—компромиссам, которые, если правильно, чётко, немножко жёстко, но, наверное, справедливо сформулировать, являются предательствами; и не подвержены ли этому искусу бываем все мы; и кто из нас без греха (поэтому и «великолепное?»— потому что тексты великие—и акции исторические—как «Метрополь»—рождались в контексте этого предательства?).

в) реакция человека, знающего, что тот, кто так мастерски и тонко разоблачает такое тонкое—и, казалось бы, незначимое—а на деле важное и крупное, где-то (sic!) историческое предательство других, является конкретно сам тоже предателем... Изничтожает ли этот факт смысл его разоблачения? Я не уверен. Я-то думаю, наоборот: пытаясь понять этот сложный элемент собственной жизни (не менее сложный, чем те, что описаны в «Доме» и в «Страсти»), автор пытается, быть может, чуть-чуть очиститься и сам... Как и те авторы...

Объединённое отрицание его права на люстрацию по вышеназванным трём мотивационным причинам может объединить всё—и либеральный традиционализм, и нежелание думать, желание побега от необходимости думать, чувствовать, переживать—так называемой... себя таковой считающей... интеллигенции? Её остатков? Её генетических наследников? (ибо она, быть может, исторически и исчезла как класс... и осталось только что-то зудящее почти в подсознании?) Поздравляю с удачным экспериментом, Витя! Ты даже чуть оправдался в моих глазах...

2)      Конечно, необходимо сказать несколько слов о «Доме на набережной».

Начать с предыдущего моего знания о нём—ещё тогда, в детстве. Но я предпочитал другие его вещи, очень любил «Время и место», «Старика», конечно, ценил и помнил—мама хвалила, увлекался; пытался понять его «гисторический» роман... Секс особенно нравился и привлекал в «Чужой жизни»... А «Дом» всё ускользал от запоминания, тёмным был каким-то, по сравнению со «Стариком» или с «Временем и местом», откуда я взял «дочёрпывать до дна», и многое взял и понял, и вот в «Доме»-то как раз этого-то и не было, дочёрпыванья до донышка... И в принципе «Дом» был малым форматом, может, и более ранним или нет, не помню, но каким-то ускользающим от внимания. Тему-то обещали отцовскую, главную—37-й год, а содержание оказывалось ускользающим, будто дом в тумане, будто набережная в туманах, и вот я проезжал мимо него и кинотеатра «Ударник» и всё пытался жить около него и ходил в него в театр и кино и всё пытался понять—тот ли это дом?, и то говорили да, то—нет, но дом был больше, намного больше, и отцовский 37-й год был больше, чем «Дом». Но мне было странно потом, что говорили, что вот это только про 37-й год, уже одна несправедливость начиналась—ведь это было про всё-всё же, а совсем даже не про 37-й только год, говорили с усмешечкой, мол, Солженицын весь пласт поднимает, и Шаламов, а он вот только, мол, 37-й, элитарное, мол, мученье.

Рано понял: сын-то он 37-го года, как и мой отец, а пишет-то про всё-всё...

Ну вот и пришлось перечитать в связи с ерофеевским эссе... Молчалин? Сонечка? Ну не совсем. Во-первых, героя-Молчалина, от имени него чтоб писали—не было. Во-вторых, конечно, где-то Молчалин. Понятно, что семью, которых он как бы предаёт, и не стоило бы очень уж не предавать, вот дочь как бы ангел, хорошая, так бывает, это облегчает, когда человек—ангел, вокруг неё можно все точки и расставить. Но уйти, когда человека не любишь, когда в любви не разобрался—не преступление, даже если человек ангел и даже если ему будет больно?

Не знаю, может, плохая мне рукопись попалась, но там путаница какая-то иногда, вот, казалось бы, нет необходимости в самиздате, но мне пришлось самиздатовское читать, а между тем—очень даже цензурно-опущенное, с какими-то загогулинами недоконченными, и вот эти два героя—«Я» и «Глебов»--это же уже было (для меня, а для него—потом повторилось), в «Старике и месте», один какой-то несуразный, но как бы хороший «я», невинный такой, а другой—главный герой.

И вот, вначале, когда он встречается с тем шалопытным Лёшей после семи лет, кажется—вот тут-то и цензурность сказывается! Несколько тёмные эпизоды далёкого детства... Понятно, что дымкой покрылись, из дому ушли, дом—призрак, всё стоит, но их там нет, кроме призрака погибшего гениального друга, никого не осталось, война случилась, то, сё... Волю тренируют, не что-нибудь—а волю... А тренировка воль-то—не по карнизам карабкаться, а... не попадать в ситуёвины, в которые лучше не попадать? А уж коль попал—не предавать? Выбор-то, первого предательства, казалось бы, верный? Помочь родителям, родственнику?

Ведь не обсуждают всего происшедшего всерьёз-то, когда с Лёшей встречаются после войны! Ведь советских фразочек нет—ни за, ни против! Округло, вокруг да около... Кто жив, кого уж нет, а тот далече... Застойный текст—будто не в советском мире жили-живут (вернее, будто именно там и живут), будто все вопросы не упирались однозначно в идеологию... И вот тут-то я понимаю, что несмотря на всё мастерство—сущность-то предательства он не в состоянии обнаружить, не полностью обнаруживает, пишет-то про это, но—обволакивая, не целясь в упор... И конечно другому, ещё более молодому читателю-то будет не понять, без комментариев, о чём речь... Это—самый главный недостаток. И цели не достигнет этот текст...

Читаю дальше—ну ладно, ему, в принципе, удаётся сделать Глебова Молчалиным таким, который и собственное предательство скукоживает, и «честно», как бы, в силу характера и обстоятельств забывает, что было, чтоб выжить, чтоб не сойти с ума?.. Или просто потому, что подонок? Чтоб совсем в оного не превратиться? Немногие элементы «сегодня», которые там есть, или про бытовуху беспросветную, пошлость мещанско-застойную (покупка чего-то, замужество дочери), или, когда от имени «я»—визит на кладбище, последний эпизод... Ну там ещё «Андрей», по-моему, мелькает, рано умерший, потенциальный гений—он там маячит, как ушедший, а остальные, как бы—просто действующие лица, мелкота, не протагонисты Гистории...

И остаётся только одно поражение: что, забыв, а потом начав вспоминать—он прерывается в те самые моменты, когда-то и необходимо начать вспоминать! («Надо ли вспоминать?»—из «Старика и места»... красной нитью, тоже главный вопрос, как и «дочёрпывать...»)

Он как бы между чёрными дырами пролетает и так и не вспоминает... Можно, конечно, сказать, что это такой литературный приём, что в этом-то и суть искусства, культур-мультур-клитур—да, можно и так сказать... Но где же здесь «дочёрпывать до дна?».

И всё же исследовал он суть предательства, во второй части, всерьёз, и вычленил следующее:

а) предатель предаёт того, кто, в принципе, не ангел и очень даже к месту, справедливо подвергается критике-преследованию (святых—почти—нет; даже если дочь святая, отец и мать—нет),

б) предатель старается не предать, а умыть руки,

в) предатель не предаёт, а попадает в ситуёвину,

г) предатель вначале, садясь на крючок, не предаёт, а делает то, что необходимо и выгодно всем—то, что объявляется акцией «в интересах предаваемого»,

д) предатель не предаёт, а пересматривает собственную жизнь и то, как и почему он попал в сети-тиски с этим именно предаваемым—а хорошо бы вырваться,

е) если предатель не предаст, то предательство всё равно произойдёт,

ж) предавая, предатель предаёт не того, кого предавал, а другого, и вот это-то мучительно больно,

з) предателю сама ситуёвина и все близкие помогают руки умыть,

и) предатель не знает, чтО происходит, когда предаваемый предан—ибо он не присутствует,

й) предав, предатель старается забыть предательство, как убиение мухи,

к) пытаясь вспомнить, предатель может вспомнить только розовый туман, подробности исчезли,

л) так как предатель не старается дочерпать до дна, докопаться до сути, а наоборот, когда что-либо напомнило ему о предательстве—человеческая и мировая история становятся очень и очень выморочными, кривобокими, дырчатыми. Память вероломна. Бытовуха его современности—расплата за предательство и нежелание оное вспоминать.

м) предательство превращает историйку в Гисторию. Именно предательство есть простой и «дешёвый» способ войти в Гисторию всерьёз, в шлейфе преданного-предаваемого, ибо, хоть он и не ангел, он часто—гисторичен, потому и общественное требование, нажим возникает—его предать. Из-за этого облако неточной памяти сопровождает ностальгию по великим свершениям. Следствие этого—сальеризм, т.е. когда предателя помнят благодаря его предательству. Тот же Иуда о том же, и все его оправдания тоже. Это (пункт м) также является причиной того же механизма, по которому люди совершают преступление, чтобы прославиться—некоторых видов терроризма, эффекта убивца Маккартни и т.д.

Т.е. получается, что это и было величайшим событием его жизни—его предательство. Всё остальное—жалкое влачимое существование.

н) предательство разделяет мир на преданных и непреданных. Итогом такого разделения мира становится его раскол, когда две части людей фактически и практически отрицают существование друг друга, а если встречаются—возникают катастрофы и катастрофки—большие и малые. В данном случае, в повести—только малые (драка с секретарём, встреча с с Соней в Риге, встреча с Лёшей в магазине а также, хоть и не встреча предателя, а всего лишь рассказчика как бы, «я»—встреча с Лёшей на кладбище). Необходимо иметь в виду также, что невозможность, для Глебова, ценить сегодняшнюю жизнь (беседы жены и дочери), то, что для него всё это всего лишь терпуха, шум—тоже оттого, что самое-то главное осталось там, в том, чего не хочется и что невозможно вспоминать... Т.е. он сам себя теми событиями пригвоздил к судьбе, приковавшей его к «кривым, окольным путям»... Собрать воедино такой расколотый мир становится невозможным во веки веков... Только преподнесением его переживания—повестью—как бликом язычка пламени, горящего снаружи, на стене пещеры, в которую человек заточён...

Так создаётся диагноз предательства и предателя, как движущей силы «отчуждения, остраннения человека от средств производства», невозможности собрать себя и свой жизнемир в единое целое... Там образ такой хорошо бы вписался—чтоб чашка хрустальная, из которой пьют чай, разбилась бы... То ли с мамой Лёши когда пьют, то ли, когда свет зажигает мама Сони—в его последний визит...  Впрочем, об этом писал Гайдар...

Но, конечно, необходимо обозначить ещё несколько моментов. Во-первых, очень высококачественный текст, об чём и говорить. Во-вторых, иногда просто гениальные моменты, к примеру, весь эпизод его последнего предательства—и любовной истории—всё это выписано намного точнее и подробнее чем предыдущее, первое, детское предательство (кстати, папа/отчим мальчика Лёши, который заставил его предать и обманул—похож на Ежова?), или какие-либо другие эпизоды. Там, в детском, тоже особенно хороша несобственно-прямая речь: «ничего не случилось...». А только: всех, кого он упомянул, выбросили, все сгинули, исчезли, пропали...

Первая часть как будто написана немного впопыхах, второпях, или так, будто сам автор хотел что-то скрыть. А во второй—и во всей повести—ещё очень важны, конечно, женские образы, и Фроня, и жена профессора, и мама Лёши; кстати, жена профессора и мама Лёши—похожи друг на друга—классовым происхождением? Будто один и тот же образ, разделённый надвое, с двумя разными вариантами судеб—одна порхающая, деляга и выживает, другая—преданная и умирает. Одна так и не очистилась, другая—пыталась считать себя и мужа чистыми... И учитывая, что у одной сын Лёша, а у другой—дочь святая Соня—похоже, что другая чище... Но и Лёша пустозвон, нежели настоящий предатель, и кончает соответственно—опустившимся обывателем, смотрителем кладбища... Только неувязочка—он не мог бы не узнать профессора...))

Причём казалось бы, профессор страдалец—а он мороженое ест и всех побеждает фактически... Даже несмотря на инсульт... Что-то гайдаровское есть в нём—красном рубаке...

Ещё одно: квид про кво—предательство за услугу—как в случае с Ежовым, не работает: великолепный приём обработки, главнейший приём кооптации, знайте, помните! Левиафан не собирается оказывать услуг, Левиафан вежливенько пообещает и вежливенько же даст знать, что не получилось.

Очень важный, гениальный момент—когда Глебову вдруг кажется, что жена профессора, может, и правда читает его мысли? (Трифонов как бы у меня отнял мой давний план, но и объяснил, зачем именно и почему я желал написать его... Ведь нет ничего страшнее для предателя, чем чтение его мыслей. Это разрушает не только возможность самообмана, но и даже возможность забыть.)

И вся эта часть—его аргументация, почему он вновь пошёл к ним—выписана гениально. Как и монологи жены профессора. И Глебов это, как ни странно, помнит. Вот многого не помнит, а это—помнит. Вообще в этом смысле—в смысле тайных неувязок—повесть, конечно, фантастическая—такого никогда и ни при каких обстоятельствах не могло быть; достоверность, скажем, когда Фрося вовремя умирает—налична совершенно нормальная, но, скажем, в образе Сони—никакой достоверности, таких ангелов не бывает «в реальной жизни» у таких профессоров (?) ... Или она «недоразвитая»... «Идиот»...

И тут именно и возникает вновь это несоответствие между классическим реализмом и достоверностью. Концы еле сводятся с концами, а на самом деле не сводятся—как когда на суперреалистичном портрете 17-го века вдруг обнаруживаешь огромные ноги и искусствовед объясняет, что портрет-то сделан посредством отображения абриса прототипа под светом лампы, а тень ног оказалась крупнее из-за угла падения света от лампы. Вновь мы видим невозможность реализма—когда многие подробности и главная канва непридуманы, но сделана попытка уйти от реальных образов, только использовать их, а обрисовать, как бы, придуманные. Отметим, что Трифонов никогда себя очень уж уютно не чувствовал при придумывании. И поэтому его лучший рассказ, на мой взгляд—«Марк Шагал», что я перевёл. И вообще один из лучших рассказов, когда-либо мною прочитанных. Опять про предательства разных размеров и последствий, и опять про Гисторию—Шагала, встретившуюся с мелкими предательствами. И как Шагал отбрасывает подробности той, мелкотравчатой жизни. Которая, быть может, не менее важна, чем Шагал?

99

- Запомни, - сказал назидательно Гориллочка, держа его за макушку и макая лицом в парашу. – Никогда! Ничего! Не проси! Не жалею! Не прошу! Не плачу! Сами всё поймут и сами всё дадут! Если—давалки честные. А так—воздадут должное! Аж воздадут! Додадут додалками в давалку! Гнись, не бойся, не простишь! Тебя гребут—вот тогда подмахивай!

См. также: https://www.facebook.com/gevorg.tergabrielyan/posts/1027850260599306

 


17:39 Март 08, 2020