Блог

Культура и цивилизация. Что же такого сделала Россия, что взволновало весь мир.


Пролегомены к статьям:

http://gtergab.com/ru/news/publicism/the-west-and-russia/31/

http://gtergab.com/ru/news/essay/what-is-rationality/95/

http://gtergab.com/hy/news/essay/2014/87/

http://gtergab.com/ru/news/essay/the-big-project-and-its-contemporary-context/117/

http://gtergab.com/ru/news/essay/the-big-project-and-its-contemporary-context-part-two/124/

Геворг Тер-Габриелян, с участием Давида Оганесяна[1]

Введение: культура и цивилизация

Идея о том, что одно государство может быть отдельной цивилизацией, архаична, стара (и поэтому где-то может быть верной), однако же и является, в том же «анахроническом» смысле, проявлением попыток внести новый смысл в «технизированные» современные понятия государства, правления, международных отношений... Когда говорят «цивилизация»—подчёркивают не техническую, а ценностную составляющую этого понятия. Тем-то и интереснее углубиться в эту ситуацию, когда ценностное понятие пытаются использовать в технизированном мире... На Западе это не «модно», и обычно этим балуются «отсталые» страны.

Не отрицая значимости произведения Хантингтона, я, однако, хочу отметить, что оно привело к размыванию понятия «цивилизация». Дальнейший процесс метафорического использования этого понятия привёл к встречающимся в последнее время утверждениям, что одна отдельная страна может быть цивилизацией, и более того, что встреча, скажем, представителей двух национальностей, тем более если они являются также и представителями разных религий, является мини-встречей двух цивилизаций. Такие подходы имеют право на жизнь, но относятся более к сфере метафорического мышления и большей частью далеки от науки. Не претендуя на «последнее слово» в науке, хочу напомнить, что человечество в целом пришло к выводу, что цивилизация сегодня в мире одна—это человеческая цивилизация. И если есть другие цивилизации, то они, как в произведениях научной фантастики, являются цивилизациями, базирующимися на других планетах или в других звёздных системах, и реальных встреч с ними пока, к сожалению, не зафиксировано.

«Кроме того, в каждый цивилизационный период, к примеру, наш, существуют следы и остатки предыдущих цивилизационных периодов. Несколько цивилизаций могут существовать одновременно только в том случае, если они не знают друг о друге. Есть еще частный вариант, когда новая цивилизационная система, которая вызревает в недрах современной и действующей, знает о ней, а объемлющая её—не знает, не замечает или не признаёт»[2]. Начнём с попыток понять современный мир, затем посмотрим, вызревает ли новая цивилизация в рамках существующей, глобальной.

Почему важно, что цивилизация одна и едина? Потому, что размывание понятий приводит к профанации и развитию мифологий, далёких от реальности. А это, в свою очередь, приводит к выбору в корне неверных стратегий для решения насущных политических и социальных задач, к примеру, проблем, связанных с миграцией, или с сосуществованием различных этнонациональных и/или этнорелигиозных культур.

Вместо расширенного употребления понятия «цивилизация» я предпочитаю традиционное употребление понятия «культура». Если даже оставить в стороне таких классиков, как Шпенглер и Тойнби, исследования, которые завершались с моим участием, при помощи Системно-Мыследеятельностной Методологии (СМДМ)[3], со стороны армянской школы СМДМ, приводят к выводу, что нельзя, в строгом научном смысле, использовать понятия «цивилизация» и «культура» во взаимозаменяемом смысле. Есть принципиальное различие между понятиями «цивилизация» и «культура», из которого следует ряд других различий.

Хотя данная статья не научна, и я стараюсь не утяжелять её, всё же приведу два важных методологических замечания, перед тем, как продолжить.

Методологическое замечание (1): из всех возможных формулировок этих двух понятий мы отбираем в данном тексте именно ту, которая показывает их качественное различие (сущностное различие), отличаем их друг от друга, не забывая, при этом, о том, что оба понятия—и явления—могут характеризоваться также и другими особенностями и взаимосоотноситься иначе.

Методологическое замечание (2): когда мы пытаемся рассмотреть онтологический «объект», скрывающийся за понятием «культуры» или за понятием «цивилизации», естественно, данный объект нам дан, как относящийся к «реальным» культурам и цивилизации в каждый данный момент, как «идеальный» онтологический объект к своим предметам. Поэтому, начиная рассуждать о предметах, мы вынуждены идти на упрощения, допущения и «усложнения», чтобы быть в состоянии сохранять их «предметность» на радарном экране нашего мышления. Ошибка попыток рассмотреть одну отдельно взятую страну как цивилизацию, в частности, в том, что понятие цивилизации не может ограничиваться горизонтальной плоскостью, т.е. цивилизация не может начинаться у одной границы государства и заканчиваться у другой, даже приблизительно. Объектное понятие цивилизации, как и культуры, не лежит в плоскости. Но если уж мы пытаемся объяснить их соотношение на примерах, мы можем исползовать упрощённое правило, в соответствии с которым цивилизация сегодня—едина, обща и всечеловечна, а культуры—особы, а следовательно, в какой-то мере соответствуют размерам—или рамкам—распространения отдельных национальных—но не только—культур (т.е. в частности—странам).

Понятие «культура» объемлет явления уникальные и неповторимые, и уникальные и неповторимые способы отношения к вещам. Цивилизация же берёт из культур определённые явления, ставит их на конвейер, тиражирует их, и они приобретают кросс-культурный или даже глобальный характер. При этом некоторые из их уникальных черт стираются, исчезают, а другие перестают быть уникальными, так как тиражируются.

Из этого основополагающего различия можно вывести, какие именно явления или отдельные проявления явлений имеют общецивилизационный характер, объём, или стремятся к таковому, а какие—нет.

Почему и как это происходит—другой вопрос. Каждое цивилизационное явление в основе своей—культурное. Культуре принадлежит первый случай производства уникального продукта. Поэтому-то артефакты искусства с такой лёгкостью объединяются нами в понятие «культуры», так как они—уникальны, или в них мы легко—и общепринято—ценим уникальную сторону. Те же артефакты, которые тиражируемы—начинают относиться—если даже постепенно—к цивилизационным явлениям.

К примеру, изначально матрёшка—факт русской культуры. Первая матрёшка, придуманная кем-то—факт культуры. Каждая неповторимая матрёшка—тоже факт культуры. Однако если и когда матрёшка начинает тиражироваться и становится всемирно распространяемым сувениром, постольку она становится фактором цивилизационным. Кока-кола—явление американской культуры. Это означает, что, когда автор этого напитка придумал его—она была фактом культуры. Но как только изобретатель или предприниматель начали  тиражировать этот напиток, он начал становиться фактом цивилизации. Сегодня этот напиток стал всемирным, глобальным, а значит, уже окончательно принадлежит к явлению цивилизации. То же—пицца. То же—макдональдс.

Так мы видим, как проблематика глобализации связывается с проблематикой культуры версус цивилизации.

Что происходит с явлением культуры, становящимся явлением цивилизации? Оно теряет свои особенности, упрощается, в чём-то профанируется. Его уникальность исчезает.

Это может происходить по двум причинам, или двумя путями, способами, иногда совмещёнными:

а) цивилизационная сила сознательно берёт направление на упрощение, сглаживание углов—чтобы сделать данный продукт легко и масштабно репродуцируемым, всемирно-протыкающим. Так, пицца может быть очень разнообразной, однако в сетевых и цепочечных конторах по миру, скажем, в «Пицца-хат», есть только определённые, стандартные типы пиццы. А в Армении производят пиццу с армянским компонентом—с бастурмой, пытаясь сохранить элемент уникальной идентичности в ситуации всепроникновения цивилизации (это, в частности, есть одно из проявлений «глокализации», т.е. локализации глобального, что является одним из вариантов адаптации культуры к цивилизации).

б) тот из культурных продуктов, который изначально был прост (обладал определёнными свойствами) и мог распространиться, становится легко тиражируемым и следовательно, цивилизационным. К примеру, несмотря на всемирную значимость британской культуры, крикет так и не стал полноценным цивилизационным (глобальным) явлением, а остаётся специфическим, нацональным, региональным, сохраняя свои черты принадлежности к изначальной «протоанглийской» (или шотландской, датской) культуре. При этом во многих культурах есть вариации этой игры (лапти).

Есть, конечно, и другие причины, почему то или иное явление становится цивилизационным. Та сила, о которой я сказал в пункте а), ориентируется на глобальную рыночность того или иного продукта, а также строит эту рыночность. Так, футбол, ставший всемирным цивилизационным явлением—или Олимпиада—являются таковыми благодаря их специфической рыночности, которая в свою очередь конструируется через пиар, рекламу, пропаганду—как политическую, так и социологическую (в терминологии Жака Эллюля).

Говоря проще, цивилизационный продукт можно навязывать миру мягко (так называемая «мягкая сила», почти незаметно, когда продукт распространяется, как бы, «сам собою») или насаждать его жёстко. Однако если он не навязываем мягко, т.е. не принимаем человечеством легко и играючи, незаметно, то жёсткое насаждение, особенно в современную эпоху, успешно действует лишь короткое время, столько времени, сколько времени данный продукт жёстко насаждается. Жёсткое насаждение требует жёсткого ресурса и сознательного усилия. Как только они прекращаются, так как исчерпываются, продукт выталкивается. Правда, следы его влияния остаются в разных формах. К примеру, развалины индустриальных гигантов остались на всём пространстве бывшего СССР.

Письмо—цивилизационное явление. Алфавиты, шрифты, почерки—культурное. При этом латинский алфавит приобретает цивилизационные черты, так как становится понятным подавляющему большинству человечества. Другой пример—«арабские» цифры. Также, как английский становится цивилизационным языком, тем самым, который пытались создать искусственно, в виде эсперанто, но не смогли.

Обратим внимание, вновь на секунду остановившись, на два аспекта:

1)      Когда мы пытаемся различать цивилизационное явление от культурного, кроме самого простого варианта—уникального первого проявления/появления культурного продукта, остальные случаи (тиражирование этого продукта), по сути, относятся к цивилизации, даже если ареал распространения тиража ограничен. По сути, сугубо культурным, относящимся к культуре является только первый случай производства продукта. Однако, пытаясь понять, в чём же единство человеческой цивилизации, и замечая, что есть ряд продуктов, которые «протыкают» всё пространство Земного Шара, населённого человечеством, всю сферу обитания и функционирования людей, и что именно эти продукты ассоциируются с понятием цивилизации, мы в нашем мышлении допускаем приближение, используя степень распространения того или иного продукта как способ определения степени их «цивилизационности» версус «культурности».

2)      Самое сложное, и в то же время само собой разумеющееся—это понимание того, что любой культурный продукт—любая уникальность—чаще всего произведены из «некультурного», из неуникального, т.е. из материала (хотя материал тоже может быть культурным, окультуренным заранее—как холст, покрытый грунтом—но это окультуренность «предыдущего» уровня). Но с развитием цивилизации любой «материал» имеет тенденцию становиться уже заранее «окультуренным» и даже «оцивилизованным». Так, нефть является сырьём в чистом виде только в момент её выкачивания (да и то, сырьё это есть результат разложения органики, а органика, как породившая человеческую цивилизацию, не полностью свободна от соотнесённости с ней и с культурой—но не будем в это углубляться сейчас). Камень является чистым сырьём только в момент его отколупывания от скалы. Любая дальнейшая обработка их делает их «оцивилизованными» и, следовательно, «постокультуренными». Большинство материалов, используемых даже для производства уникального культурного продукта—чаще всего уже сами есть культурный—в крайнем случае—или цивилизационный—в наиболее распространённом случае—продукт. А это означает, что элементы принадлежности к «культуре» версус к «цивилизации» в них «взаимопереплетены», что делает то, что мы здесь делаем—игру в «отделение» культуры от цивилизации—увлекательнейшим, хоть и несколько бесцельным, занятием.

И всё же введение понятия «материала» методологически важно. Отметим, в чём различие между производством предмета обычным путём версус посредством трёхмерного принтера: предмет, произведённый обычным путём, будет состоять из более уникального материала, а предмет, произведённый трёхмерным принтером—из некого «общего знаменателя» материалов. Велосипед может быть металлическим, а посуда—керамической. А если они произведены трёхмерным принтером, то оба они будут состоять из одной и той же массы. Упрощение искусственного материала и сведение его к общему знаменателю—тоже помогает глобализации цивилизации, ибо способствует лёгкости тиражирования. Обратим внимание, что вся человеческая цивилизация изначально возникла благодаря использованию «неискусственных» материалов, имеющих глобальное распространение: камень, дерево, вода и т.д. Можно предположить, что, когда трёхмерный принтер позволит клонировать людей, они уже не будут состоять из мяса, крови и костей, а из какого-то другого, усреднённого материала.

Борьба культур

*** (1)

Итак, культурный продукт—это уникальный продукт. Называя «культурой» отдельный ареал распространения одного типа человеческой общности—скажем, нацию—мы бесознательно характеризуем её—эту ограниченную общность—посредством всех тех уникальных продуктов, которые она произвела и которые оценены, как уникальные. Принадлежность же этого ареала всему человеческому обществу в целом—цивилизации—в таком определении стушёвывается. Ниже мы будем использовать понятие «культуры» (во множественном числе) именно в этом смысле, не забывая, что все культуры—часть единой цивилизации. Т.е. мы переходим на предметный уровень, где определённые метафорические допущения облегчают возможность выразить мысль.

Известно, что культуры борются за то, чтобы их, изначально уникальный, продукт стал глобально цивилизационным. К примеру, французы желали бы, чтобы их язык играл такую же роль, как английский. Испаноязычные не особенно к этому стремятся, также, как, скажем, китайцы, между тем, на этих языках говорят огромные массы людей, однако всё равно английский остаётся языком межнационального, межкультурного общения и поэтому сохраняет свой статус глобально цивилизационного. Русский пытается сохранить свою роль в рамках бывшей советской империи, включая страны третьего мира, где СССР насаждал себя и свой строй—но остаётся регионально-«культурным» языком.

(Эти высказывания имеют определённый статус: я их высказываю, как если бы не беря в расчёт существование интернета. Об этом ниже).

Некоторые из «ценностей» (точнее, ценностных «норм»)—имеют глобально-цивилизационное значение. К примеру, «не убий». Это не культурная ценность христианства или Европы или Запада, породившая систему ценностей (цивилизационно-правовых регуляторов) под названием «права человека»: это—общецивилизационная ценность, также, как и в целом вся система прав человека. Те культуры, в которых эта ценность эксплицитно-исторически не сформулирована, пытаются найти лазейки, чтобы их причислили к лику цивилизации. К примеру, многие исламские мыслители и мусульмане объясняют «джихад» (священную борьбу), который, в одной из своих (неверных) предметных интерпретаций, даёт право убивать человека просто за его отличие от мусульман, как в первую очередь морально-этическое понятие, т.е. не как борьбу за насильственную исламизацию других людей, а как борьбу внутри самого себя с собственными тенденциями неверия. В то же время, то, что именно наследники иудео-христианских формулировок ценностей стали двигателями всемирной человеческой цивилизации посредством глобализации, может быть также и объясняется эксплицитной формулировкой данной ценности «не убий», а также других подобных ценностей, в частности, ценности рационализма, хотя и не только, конечно.

Многие ценности имеют только местное, в приближении—«культурное» значение. К примеру, «халял» и «харам». Как бы ни были эти понятия значимы для человеческой цивилизации, они не имеют общецивилизационного значения, ибо на них всё человечество не ориентируется, оно не оперирует ими. Хотя они достойны того, чтобы стать таковыми, и в принципе проявляются в таких ценностях, как «благословенное» и «профанное», или «что можно» и «что низзя» (табу), присущих всем «культурам», а значит, в ценностях цивилизационного уровня.

То, что почти все люди говорят—это цивилизационный факт. То, что разные люди говорят на разных языках—тоже. А вот сами языки—изначально культурные явления. Обратим внимание, что английский, с одной стороны, оказался достаточно гибким и легко усваиваемым, чтобы распространиться (благодаря, также, пассионарному распространению его носителей, вооружённых и требующих подчинения себе, и производящих всё новые и новые предметы (типа парового котла и т.д.), которые тоже распространялись, вместе с собой распространяя язык их создателей), а с другой, подвергается упрощениям и изменениям, которые помогают его распространению.

«На самом деле» ведь он ужасающе «негибкий»: степень различия между правописанием и произношением, присущая большинству языков, в случае английского просто зашкаливает. К тому же строй его синтаксиса намного жёстче, чем во многих других, действительно «гибких» языках, как, например, в русском или армянском. Наконец, у него почти нет системы падежей—что и определяет жёсткость синтаксического построения. Откуда же эта «гибкость»? Хвалёная гибкость его тоже была благоприобретена в процессе распространения (с использованием оружия и развития технологий), так как она стала необходимой для его успешной адаптационности.

Обратим также внимание, что те алфавиты, которые существуют на основе латиницы или близки к ней—как, скажем, кириллица—видимо, легче для восприятия и помогают тому, чтобы именно этот латинско-кириллический тип алфавита (не греческий!), стал самым распространённым.

(Неизвестно, что было «раньше»—наша способность именно эти алфавиты воспринимать быстрее, или же эти алфавиты, развившие в нас эту способность. Я предполагаю первое. Моя гипотеза в том, что метод расположения знаков и пауз, заполненных и пустых мест в этих алфавитах особо удобен для восприятия, их формы и размеры особо хорошо расположены для быстрейшего усвоения мозгом. Но это можно исследовать).

Обратим также внимание, что на уровне культурных артефактов можно встретить явления, почти совершенно друг с другом не соотнесённые. Такие, к примеру, как прялка и шампур. Они, конечно, тоже соотнесены, так как принадлежат к всемирной цивилизационной культуре, однако между ними нет прямой связи.

Между тем, цивилизационными становятся те явления, которые начинают взаимодействовать друг с другом. Более того, именно взаимодействие различных явлений культуры и помогает их совокупности проникнуть на цивилизационный уровень. Так, колесо—явление «культурное». Оно не было изобретено американскими древними цивилизациями.

(Тут напомним, что применение термина «цивилизация» к древним культурам правомочно постольку, поскольку эти культуры не знали друг о друге и развивались обособленно.)

Итак, колесо—явление изначально культурное, пока оно не распространилось по всему миру. Однако взаимодействие многих колёсиков друг с другом, создание шестерёнки и другие нововведения привели к развитию механизмов на основе колеса, которые уже стали явлением цивилизационным.

В общем и целом, это означает, что цивилизация развивается в сторону прогресса, т.е. новое, облегчающее человеческую жизнь, улучшающее её качество, постоянно возникает в культурах—как идея, как уникальность—затем (если) размножается посредством технологий—и проникает на глобально цивилизационный уровень.

Конечно, бывают цивилизационные явления, которые имеют «негативный» характер, к примеру, ядерное оружие или экологический кризис.

Много есть явлений, которые неизвестно, положительны ли. Та же кока-кола. Может, человечество вполне бы обошлось без неё. Однако мы видим, что, имея более или менее равные начальные условия, она побеждает пепси-колу—благодаря ли своим имманентным качествам, или благодаря хорошему менеджменту своей компании—а на самом деле ни у одного продукта нет обособленного от человеческого действия имманентного качества, т.е. менеджмент—тоже качество продукта. Значит, в кока-коле что-то есть. Соотношение силы, её распространяющей, её приемлемости для потребителя, включая её цену, и другие её качества делают её победительницей среди искусственных рыночных напитков.

Однако в целом цивилизация имеет тенденцию двигаться к прогрессу, так как она основывается на знании, развитии, творчестве и труде, а также таких ценностях, как честность, приверженность к правде, человеколюбие, доброта и т.д.

*** (2)

Итак, различные культурные явления стыкуются и становятся носителями друг друга, что как бы выводит их на цивилизационный уровень. Так, завод, одежда, умение шить, международная политэкономия и развитие транспорта, магазинных сетей и т.д. привели к созданию тиражируемого ширпотреба одежды. Культуры позволили сделать этот ширпотреб разнообразным. В то же время, мы опять-таки видим выигрывающие типы одежд—те же джинсы, которые по частотности более распространены в большом куске мира, или знание про их существование более распространено, чем про существование других типов брюк. Опять-таки, американский продукт, и опять-таки уже не культурный, а цивилизационный.

Таковым же является так называемая современная музыка. Притом, что африканская музыка сыграла важнейшую роль в формировании современных модерновых музыкальных жанров, опять-таки, проникнув в мир в первую очередь благодаря англо-саксонской культуре, которая стала проводником-носителем африканских мотивов, проникших в неё благодаря несчастью, а именно рабовладельческому строю, и переплетшихся с её «собственными» типами музыки.

Обратим внимание, что классическая музыка, как бы она ни становилась всемирной, то есть явлением цивилизации, сохраняет в себе элемент элитарности и, более того, христианско-европейский, или западный, флёр (также, как классический балет—имеет русский флёр, а опера—итальянско-немецкий).

Это также объяснимо тем, что классические музыкальные инструменты—слишком сложные продукты, чтобы стать тиражируемыми повсеместно. Также сложно научиться ими пользоваться. Электронные же инструменты штампуются легко благодаря технологиям, и научиться ими пользоваться на плохом или среднем уровне—не так уж трудно. Почему именно—интересно обдумать: звук, ими производимый, уже заранее, искусственным путём, «омузыкален»; не требуется особого мастерства рук, чтобы извлечь из них не какофонию, а музыкальный тон. Это приводит к тому, что понятие мастерства в применении к электронным инструментам изменяется. Здесь уже важными становятся не умение извлечь правильный звук, а другие качества, к примеру—энергичность, оригинальность и т.д., которые играют важную роль также и при игре на классических инструментах, но, как бы, роль, «наложенную» на предварительное условие: умение извлечь правильный звук.

Раньше необходимо было охотиться, чтобы затем приготовить еду. Теперь можно купить «сырьё» в магазине. Кулинария же развивалась и тогда, и сейчас, хотя сейчас имеет намного больше возможностей, естественно. Раньше человек, заботящийся о своей грамотности, физически «охотился» за книгами в библиотеках. Теперь же ему достаточно их погуглить на компьютере.

Вывод: с преодолением физического усилия ещё более подчёркивается необходимость развития «нефизических» компонентов мастерства.

*** (3)

В каждой культуре есть что-то, что более проникающе—или считается более ценным другими культурами—и становится цивилизационным явлением. Дудук, о котором армяне и азербайджанцы спорят—какой культуре он принадлежит—стал явлением цивилизационным самым что ни на есть искусственным путём—не через всеобщее распространение, а, после некоторого распространения, через решение ЮНЕСКО считать его всемирной ценностью, частью общечеловеческого наследия.

В то же время, в каждой культуре есть явления, которые, к сожалению, позитивны, но не проницаемы в большую цивилизацию. Быть может, таковым является армянский алфавит: известно, что в определённые периоды истории им пользовались и другие народы-культуры, не армяне—но всемирным цивилизационным явлением он не стал, а остаётся национальной ценностью. Таковыми являются каждый из человеческих языков, включая диалекты. Они—национальная ценность, и чтобы вывести их на общецивилизационный уровень, необходимо решение организаций типа ЮНЕСКО, а также развитие определённых наук, философий и систем ценностей (таких, к примеру, на которых базируется данная статья). Однако многие из них умирают и исчезают.

Конечно, также исчезают и негативные ценности, такие, к примеру, как обычай съедать врагов.

Многие такие ценности находятся в подвешенном состоянии. Мировые системы регулирования цивилизации пытаются на них повлиять. К примеру, всемирные организации борются за отмену смертной казни. И в довольно многих странах она отменена—полностью или просто не применяется. Однако пока нет гарантий, что она будет отменена везде. Россия, к примеру, грозится, что, если выйдет из Совета Европы, отменит мораторий на смертную казнь. Там же, где она есть, у неё есть культурные отличия: Франция изобрела гильотину, США—электрический стул, в СССР на официальном уровне обходились расстрелом, гитлеровская Германия использовала также в массовом порядке повешение и, особенно, газовые камеры, в некоторых странах практикуется побивание камнями и т.д.

Современный момент

Теперь, после этого эскизного описания соотношения некоторых особенностей культур и цивилизации, отметим один очень важный момент для понимания ситуации, в которой мы живём: с момента создания и развития быстрых способов передвижения—в первую очередь автомобилей, современных кораблей, поездов и самолётов—с одной стороны; и интернета, с другой—все явления всех культур—и уникальные и ограниченно распространённые— автоматически вошли или могут войти в лоно единой цивилизации. Даже если они не тиражируются массово—достаточно, чтобы о них стало повсеместно известно, и они уже входят в явление цивилизации. Даже если о них становится известно потенциально, а не буквально повсеместно, скажем, в интернете есть изображение данного предмета культуры (к примеру, убранства комнаты жителей Хамшена—омусульманенных армян, живущих на северо-востоке Турции)—этого достаточно, чтобы считать, что если даже данный предмет не является фактором цивилизации, то он является фактом человеческой цивилизации, т.е. потенциальным фактором, ибо его может увидеть кто угодно, использовать и растиражировать с пользой для мира.

Что же происходит с культурой, когда вся она вливается в цивилизационный поток?

С ней происходят очень интересные явления. К примеру, к национальным и местечковым, региональным особенностям культуры (так сказать, горизонтальным) прибавляются, так сказать, вертикальные особенности—особенности страт культуры, или субкультуры. Возникают и углубляются субкультуры городские, фермерские, профессиональные, социальные и т.д. и т.п. Они также и сливаются друг с другом, создают гибриды и т.д.

С другой стороны, культурой-то остаётся то, что уникально: что не тиражируется, то, что не тиражируемо, что не тиражируемо хотя бы в данный момент или, на худой конец, то, что недотиражируемо. К примеру, у полотна, написанного масляными красками, есть только один оригинал—он самый. Все остальные—копии, фальшивки или репродукции. У скульптуры же, отлитой в бронзе, есть семь оригиналов: так было решено гуру искусствоведами в какой-то  момент волюнтаристично, пользуясь тем, что скульптуру легче отлить и воспроизвести оригинал с почти абсолютной точностью.

Увеличить количество копий, считающихся оригиналами, означало бы уменьшить их ценность; уменьшить же их количество означало бы лишить человечество шанса видеть уникальное чаще и в более неожиданных местах. Так, скульптура Родена «Художник», не столь давно поставленная в Ереване на площади около Оперы, в центре перекрёстка, стоит также в углу у особнячка Родена в его доме-музее в Париже, со стороны двора. Оригиналы эти идентичны и, предположительно, одинаково ценны.

В принципе, можно предположить скульптора, объявляющего истинными только два или три оригинала одной своей работы, или сразу десять. Но если консенсус судей искусства с этим не согласится, у него мало что получится.

А это всё означает, что уникальная культура—с того самого момента, когда её явление увидено, познано—становится чем-то элитарным. Дом хамшенского армянина ли, картина ли неизвестного художника, или вручную сшитые туфли становятся намного дороже, чем дом обычный, типовой, напечатанный плакат, или обувь магазинная. Ценность этих продуктов резко увеличивается, и их цена также может увеличиться, если они попадут на рынок, подтолкнутые  правильным «спином». Обратим внимание, что фабричная обувь менее дорога благодаря репродуцируемым индустриям, а кустарная—более дорога, так как технология её производства очень дорога. Себестоимость одной пары обуви, произведённой кустарём-одиночкой сапожником, намного выше, чем себестоимость конвейерной штамповки фабричных ботинок. Таким образом, кустарь-одиночка сапожник—элитное явление. Именно это и транслируется окнами-витринами жилых домиков в горных деревушках Тосканы или, к примеру, в Ассизах, где выставлена умопомрачительная дамская обувь, существующая в одном-единственном экземпляре и стоящая дороже, чем транспортные расходы, включая авиационные, необходимые для проникновения в эти деревушки.

Поэтому кустарь-одиночка сапожник—исчезающая профессия, а портниха—менее исчезающая, так как степень индивидуализации одежды стоит меньше и необходима, видимо, больше, чем степень индивидуализации обуви.

Заметим, к примеру, как в армянской деревушке вдоволь наедаются и угощают гостей помидорами, выращенными для домашнего потребления. На всемирном рынке такие помидоры стоили бы баснословных денег—но они туда недоставимы, так как политическая экономия их производства и транспортации, трансакционные затраты делают их превращение во всемирный продукт бессмысленным. Но житель деревни беден, и помидоры со своего огорода для него небольшая ценность, он от души угощает ими, маринует их, жарит и даже сушит.

Хотя последнему он научился—как ни странно—совсем недавно, когда после распада СССР получил от своих близких баночку мексиканских сушёных помидор, привезённых из США.

Стандартные помидоры, продающиеся на рынках мира, обычно нечасто вкусны и могут отличаться по вкусу по шкале от наиболее невкусных к наименее. А сушёные помидоры практически стандартно вкусны, независимо от того, из каких именно несушёных помидоров их произвели. Поэтому-то они и стали глобальным цивилизационным продуктом.

Таким образом, дорогое и элитное стоит дёшево только в цивилизационно неразвитых местечках, куда не проникают мировые технологии и сети.

С другой стороны, облить сухофрукт шоколадом и создать конфету—внове для мира, а между тем, армянский заводик Грант Кенди начал это делать, и данный продукт пользуется бешеным успехом в регионе. Потенциально, он мог бы распространиться на весь мир, как и идея сушёного помидора. Дело в том, что, хотя сухофрукты могут быть очень или не очень вкусными, облитые шоколадом они становятся стандартно интересны, т.е. степень их имманентной вкусности скрадывается шоколадом, ибо перебивается большей степенью контраста вкуса шоколада со вкусом сухофрукта. И только большой гурман может заметить, что сухофрукты в шоколаде в последнее время стали менее вкусными, чем в первый период их производства. Что тоже объяснимо—всё, что тиражируется, становясь рыночным продуктом, и чем больше оно тиражируется, тем оно более теряет вкусовые качества, т.е. свою особенность, ибо теряет свою элитность, так как производитель пытается экономить, т.е. снизить себестоимость, пока продукт не станет настолько невозможным, что производитель прогорит, исчезнет или перейдёт к чему-либо другому. Сохранить баланс между невкусностью и покупательскостью—главная задача бизнесмена.

Поэтому хлеб в Армении ранее был вкусным, а теперь всё менее и менее, и только если куплен в хлебопекарне, ещё может быть вкусным, да и то только пока горяч.

Итак, то, что не тиражируемо и уникально, естественно, дороже тиражируемого.

Обратим также внимание на другой момент взаимодействия цивилизационного и культурного: часто одно выступает носителем другого, или (одновременно или нет) одно переходит, перетекает в другое. К примеру, книгопечатание—которое и позволило всемирной цивилизации начать складываться воедино, так как позволило сохранять и быстро и почти неограниченно тиражировать знание на многократно воспроизводимом носителе, не в мозгу только и не в уникальной и единичной рукописи—явление цивилизационное.

Люди перестали писать на папирусе и перешли на бумагу. Однако то, что на ней написано—если это роман или трактат—уникально. То, что тиражируется книгой—содержание текста—уникально. Благодаря носителю—книге—переводу—а также интернету оно (вернее—его слепок, образ, имидж, схема в мозгу личностей) становится всемирным цивилизационным продуктом. Таковы Библия, с одной стороны, и романы Дэна Брауна, с другой. Между тем, перечитывая любой такой продукт, личность индивидуализирует его обратно, и его уникальность восстанавливается. Также, как личность (или их группа) может привязаться к одной паре обуви или к одному бренду, производителю, и для него (них) этот цивилизационный продукт становится обратно культурно-значимым.

Кроме того, содержание переносится на другие носители—точно или не совсем—в виде фильма, музыкального произведения, картин, выполненных в различных техниках, и т.д. Его поверхностная часть (скажем, фабула) перестаёт быть уникальной. Она входит в мировой оборот референций, как, скажем, Христос, Магомет, Отелло или Гамлет. Содержание же того, что не переведено, не опубликовано—остаётся полностью уникальным. Значит ли это, что это ценный культурный продукт? Да, хотя его ценность может лежать в ином плане, чем ценность Библии или таких любимых человечеством жанров, как фантастика, сказка или детектив, или таких явлений, как блокбастер или хит.

Человек—цивилизационный продукт: в большей части мира он пестуется, воспитывается, обучается в социальном окружении, и очень многое у него становится одинаковым несмотря на различия культур. У большинства людей физические различия небольшие: две ноги, две руки, два глаза и т.д. В дополнение к этому, они научаются здороваться—тем или иным способом. Говорить «до свидания» или прощаться (культурные различия и трудности общения начинаются там, где эти понятия не переводятся семантически одинаково, границы их семантических полей в различных языках не совпадают, т.е. где, типа, можно было бы сказать «до свидания навсегда (или никогда)»). Извиняться, просить прощения, благодарить. И так далее. Очень большое количество людей сегодня также умеет водит машину. Всё это—умение благодарить или водить машину—явления цивилизационные. А их носитель—человек, личность—уникален. В пределе его уникальность—это его личная культура, та культура, которую он вносит в мир цивилизации.

Таким образом, глобализацию можно определить, как процесс складывания единой цивилизации, или процесс осознания ею того факта, что она таковой является, процесс самоосознания, а значит, самоопределения.

Россия

*** (1)

Трудным вопросом, в таком случае, является следующий: правилен ли тот путь, при котором именно один тип продуктов становится всемирно-глобально-цивилизационно-значимым, а другие типы остаются лишь местечкового значения или даже просто исчезают, смываются вихрем развития с лица земли? Исчезают нации, этносы, языки, на наших глазах исчезли убыхи. Цахтон намного менее известен, чем цацики, хотя это почти одно и тоже, также, как слово «мацун» не говорит ничего большинству человечества, в отличие от слова «йогурт», хотя первый—вкуснее.

Одна проблема в том, что человечество пока рационально не договорилось о том, чтО из индивидуального, неповторимого есть ценное, что стОит тиражировать, а чтО не есть таковое. Процесс происходит иногда стихийно, группы интересов борются, но их возможности неравны, и часто побеждает победитель, нежели разум и осмысленность.

Другая проблема—и именно она является поводом для спекуляций антиглобалистов и России—заключается в следующем: уж не сознательно ли, спрашивают антиглобалисты и Россия, некоторые акторы—как англосаксонский мир или, шире, запад (в случае России) или транснациональные корпорации, жрецы чистогана (в случае антиглобалистов), проводят под видом глобализации и построения единой цивилизации чистку разнообразия мира, сводя его к продуктам своей культуры. Т.е. не становится ли мир, вместо того, чтобы быть цивилизацией, одной-единственной культурой? Не торжествует ли вместо глобализации—тот или иной империализм?

Понятно, что, чтобы этого избежать, необходимо признать, что рынок возможен только благодаря разнообразию, чем разнообразнее мир, тем шире возможности взаимовыгодного обмена, следовательно, стратегически—миру выгодно сохранять и развивать разнообразие.

Но разнообразие может быть различным, и различная ценность различных типов разнообразия консенсуально не установлена. К примеру, что ценнее: разнообразие различных вариаций английского языка, или же разнообразие различий между английским версус армянским языком? Как определить эту ценность?

Наши иследования в СМДМ предлагают один простой закон такого определения. И хотя в рамках данной статьи я не смогу привести все аргументы в его пользу, однако сам закон обозначу: в принципе, в данный исторический момент человеческого постижения мира, ценнее то разнообразие, которое устанавливает нечто общее между наиболее «далёкими» друг от друга, наиболее «различными» явлениями. Из этого следует, что различия между языками намного ценнее, чем различия внутри языков. Из этого следует, что культурного империализма одной культуры допускать нельзя, ибо это как раз приведёт к исчезновению разнообразия.

«Ценность» тут определяется в холистическом, объектном смысле, из которого следует, что, как и в случае с кустарём-одиночкой сапожником, или уникальным произведением искусства, общность между как можно более далёкими друг от друга вещами—и наличие как можно большего количества таких вещей—ценнее, чем общности близстоящих вещей и их наличие. Т.е. культурный продукт ценнее цивилизационного, ибо является базовым и обеспечивает возможность его производства (Китай и Япония жалуются на неумение, недостаток изначальных, базовых разработок инноваций), также, как принципиальная полная противоположность в единстве двух различных полюсов электричества позволяет ему течь и существовать. Это—относительно говоря—абсолютная ценность. И если даже, в данный исторический момент, данная уникальность, или данное разнообразие, не оценены, не осознаны как высочайшая ценность, в конце концов, в течение «долгого периода», они таковыми станут и будут. Весь труднейший вопрос в том, насколько этот период будет долог и по отношению к чему. То, что это относительно-абсолютная ценность, мы понимаем из того рассуждения, что Земной Шар ограничен, новых цивилизаций пока не видно, а значит, разнообразие нашей цивилизации может оказаться исчерпаемым, из чего следует, что двигатель развития, прогресса, существования может иссякнуть, если разнообразие иссякнет. Но в каждый данный момент необходимо выбирать, что ценнее: дорогостоящее производство уникального произведения искусства или же массовое производство хлебов, чтобы накормить голодающих? И именно этот вопрос является камнем преткновения для мыслителей мира. Однако развитие мира в сторону решения проблем голодания, детской смертности и т.д. позволяет предположить и верить, что возможность производства относительно дорогостоящих уникальных культурных продуктов становится и даже ещё более масштабной сегодня и тем более завтра, чем когда-либо в предыдущие известные исторические эпохи.

Другое дело, что, используя спекулятивно эту неизвестность и неопределённость, хапуги и эксплуататоры, люди без смелости воображения или без знания, а также просто бессознательные люди, объявляют, что уничтожение разнообразия совершенно неважно на фоне их личного обогащения и увеличения их личного благосостояния. «После меня хоть потоп».

*** (2)

Также понятно, что культуры, действительно, состязаются между собой, чтобы вывести ту или иную свою ценность на глобально-цивилизационный уровень. И тут играют роль такие факторы, как наличие технологий, коммуникаций, сетей, инфраструктур, профессионализма, эффективности, упрощённости, знания рынка.  «В контакте» может состязаться с фейсбуком, но только в рамках определённой, ограниченной культуры русскоязычных, а между тем русский язык—не глобален. Лучшим способом для России стать глобальным игроком было бы придумать новые продукты глобального значения и распространения—т.е. такие, которые бы распространялись эффективно и достаточно быстро, смывая конкурентов. Но для этого необходимо мыслить в рамках глобальной цивилизации, как это делает «западный мир». В конце концов, кто умудрился поверить в то, что цивилизация глобальна—тот и заказывает музыку. А поверила определённая, и очень значимая часть человечества в это тоже не зря, не по случайности, не с бухты-барахты: данное допущение позволяло этой части мира добиваться успехов.

Итак, уничтожение разнообразия—беда. В этом смысле борьба культур за глобализацию именно своего варианта нуждается в определении правил игры. В этом смысле, в отсутствие таких правил, или в ситуации их недостаточной проработанности, методологически говоря, ставка России на антизападный вариант развития правомочна.

Однако утверждения о том, что Россия—отдельная цивилизация, имели бы смысл в том случае, если бы Россия могла продемонстрировать, используя эти утверждения, что она, в отличие от остальной, всемирной цивилизации, более эффективно достигает целей человеческой жизни. Ведь, как я уже сказал, целью цивилизации, в общем-то, является достижение более благоприятных условий для жизни, прогресса, улучшения качества жизни. Если Россия не считает, что есть всемирная цивилизация, а считает, что есть только, скажем, западная, российская, китайская, мусульманская и т.д., то она должна показать, насколько каждая из этих цивилизаций достигла общечеловеческих целей. Более того: она может, конечно, объявить, что выходит из великой цивилизационной гонки культур и строит свою отдельную цивилизацию. Но и тут она должна хотя бы указать направление, стратегию того, как она видит решение важнейших для человека вопросов: здоровья, образования, творчества, уровня и качества жизни.

Утверждение России о том, что она—отдельная цивилизация—спекулятивно и несостоятельно. Однако это утверждение поможет всемирной цивилизации встряхнуться и ещё раз посмотреть на себя со стороны: а разве она не потеряла, где-то, смысла своего существования? Разве она осознаёт этот смысл? Разве отдельные культуры не гонятся за пустышками? Или, что то же самое, начав гнаться за чем-либо полезным и важным, не впадают ли в имманентную гонку, которая приводит к дурной бесконечности, в которой, по словам Бахтина, пропадает любой смысл изначального посыла к истине и добру? Так, законы рынка помогают развитию цивилизации. Но человечество так до конца и не исследовало, насколько помогают, насколько мешают, и как вообще их улучшить. И слепая гонка за чистоганом превращает старый добрый рынок в абсурд.

Почему жалко, когда языки пропадают? Почему они красивы? Красота—осмысленна и целесообразна. Красота полезна. Язык—это способ видения и объяснения мира. Много языков—это рынок различных способов видения и объяснения мира. От взаимодействия, когда их много, шансы того, что мир будет объяснён и увиден верно, увеличиваются. Когда язык умирает, рынок сужается. С другой стороны, увеличивается кпд коммуникации. Но кпд коммуникации без рынка—бессмыслица. Рынок важнее, чем кпд коммуникации. Рынок порождает наибольшую эффективность коммуникации, так как затруднения в ней—тоже способ для фильтрации, отсеивания неверных путей понимания, объяснения и видения—путей, которых можно не избегнуть, если все говорят на одном языке и кпд их коммуникации—высочайшее, как в нацистской армии. Высокое кпд коммуникации обычно сопровождается туннельным видением. К счастью, всё не так просто, и говорение на одном физическом языке не означает понимание одного и того же смыслового языка. Поэтому мы остаёмся не до конца уверенными всё же—а может, это и ничего, что языки пропадают и звери исчезают? Но что-то заставляет нашу совесть мучиться, красота—даже если не целесообразная—не должна исчезать. А безобразие—должно. В это верит победивший сегодня тип цивилизации. И если есть культуры, которые считают, что это невозможно, так как ин и янь должны быть в равновесии—они могут войти в дебаты с теми культурами, чьи постулаты и стали основой сегодняшей цивилизации. И дебаты эти будут интересны, как беседы между персом и коренным австралийцем. Впрочем, всё зависит от уникального взгляда личности, а это—культура. Т.е нечто, выработанное долгим, кропотливым, творческим трудом.

Одинаковость увеличивает кратковременную эффективность. Напиток «Байкал» и пиво «Жигулёвское» создавали советского человека, также, как советская школа и комсомол, также, как кока-кола создавала и создаёт глобального человека сегодня. Зная меню макдональдса, можно быстро и эффективно поесть в любой точке мира, не зная ничего про культуру или язык данной местности.

Такие глобально цивилизационные факторы играют такую же роль, как когда-то играли роль утверждение единого государственного языка, единой государственной веры, единой начальной школы, единых программ обучения, единой армии и обязанности служить в ней. Решив создать единую цивилизацию, вначале человечество начало создавать единые нации. При этом круша—и в основном жестоко—мелкие и прекрасные различия наряду с ненужными и вредными.

Эффективность необходима для реализации проектов. Однако когда разнообразие приносится в жертву, когда эффективность созрела настолько, что начала понимать, что есть метаэффективность, когда тактическая сиюминутная эффективность—благодаря возросшим богатству, уровню жизни, возможностям—может быть принесена в жертву ради стратегической метаэффективности—недоверие к тому, что одна культура завоюет мир, осознаётся и снижается, и можно «просто» строить системы для того, чтобы сохранять и упрочать разнообразие. По долгом размышлении, я пришёл к выводу, что, несмотря на медленность армянского алфавита, менять его на другой, скажем, латинский, нецелесообразно. Несмотря на то, что я в большой степени ориентирован на эффективность. Армянская нация всегда будет отставать в скорости чтения и оперирования знаками от тех, чей алфавит быстрее и чьи слова статистически короче. Всем образованным армянам будет иногда хотеться переключиться на другой алфавит, другой язык, чтобы коммуницировать быстрее и проще. С приходом смс-культуры в мир армянские фразы, написанные латинскими буквами, стали явлением повсеместным. Русские—тоже, но это явление было не так опасно, ибо русская культура сильнее и не так боится исчезновения, как армянская, и потому что она сильна—русский алфавит был быстро и автоматически включён в список приложений, вложенных в мобильный телефон.

Армянской культуре не следует менять алфавит. Ей просто придётся искать другие способы проявления собственной состязательности. Разнообразие алфавитов—бОльшая ценность, чем эффективность коммуникации.

Итак, России не удастся создать полноценную автаркию и, таким образом, всерьёз объявить себя отдельной цивилизацией. Да и не надо. Культуры, взятые по отдельности, более уникальны, ценны и дороги, чем единая мировая культура. Однако цивилизация, которая есть сбор всех культур воедино и тиражирование из них того, что тиражируемо—ценна, ибо уникальна в общечеловеческом масштабе. Необходимо «только» уточнить, чтО именно стОит тиражировать, и почему.

У России как раз есть шанс, учитывая негативные явления глобализации, к которым она столь чувствительна, подвергнуть их серьёзному, не спекулятивному критическому анализу и предложить выходы, тем самым сбалансировав сверхторжество одной из культур, как то англосаксонской, и послужив тому, чтобы всемирная цивилизация развивалась бы более устойчиво и успешно.

В политическом плане проблема России постулируема следующим образом: запад почему-либо дал себе право думать, говорить и поступать от имени всего мира, и притеснять Россию. Суть сводится к следующему: запад пришёл к выводу, что в тех случаях, когда он в состоянии, он должен вмешиваться во внутренние дела других наций, включая Россию, во имя определённых ценностей. Россия же требует невмешательства и равных прав. Между тем посыл запада понятен: если нации внутри себя слишком плохо управляются, если люди там страдают, то возникает цепная реакция, и контекст этого плохого управления проникает в другие страны, включая сам запад. Таким образом, союзниками запада в этом стремлении вмешиваться «не в своё дело» становятся все те силы, которые согласны с теорией всемирной прогрессирующей цивилизации. Это не запад вмешивается, это не пятая колонна возникает, а это все люди доброй воли требуют изменений, справедливости, реформ. Те из них, кто в состоянии подумать ещё о чём-то, кроме хлеба насущного.

Как это происходит технически и в реальности—другой вопрос. Это общее рассуждение может запредметиться в очень конкретной, кажущейся сверхэгоистичной, форме: базовая ценность—выживание, стремящееся к благополучию. Запад, в принципе, вывел мир на «столбовую дорогу» развития, или, во всяком случае, показал миру, в какой стороне таковая может лежать. Однако «внутри себя», неотрефлексированно, запад-то видит свой путь как путь выживания и стремления к благополучию. В таком случае посыл запада: как это ты смеешь не давать мне нефти и газа, «сука». Сигнал опасности зашкаливает. Посыл России: для того, чтобы выжить, я должна показать всем, кто внутри и вокруг меня, что я могу своим газом сама распоряжаться. Ради того самого хвалёного разнообразия, как бы я это сама себе не называла (особый путь и т.д.). А то, что люди страдают или кайфуют, отходит на задний план.  Вывести Россию и запад из этого состояния туннельного видения—вот в чём задача. И частной задачей является понимание, что именно отсутствие полноценной, сколь и сложной, переоценки советского периода истории, отсутствие полноценного покаяния, полноценной люстрации, укоренение и развитие коррупции, атака на свободу выражения (каковая свобода есть необходимая составляющая полноценного разнообразного рынка—рынка идей), несправедливое криминальное обогащение одних за счёт других и так далее—и есть те причины, которые не позволили России стать полноценным партнёром запада на данном этапе, а не «притеснения» запада, которые являлись ответом на предыдущий страх, триумфом «победы» в холодной войне, и превентивными мерами, чтобы избежать проникновения вышеперечисленных тенденций, массово «текущих» из России, в самоё себя. Впрочем, «кто начал первым»—не так уж важно, важнее—что делать теперь.

Ипостаси Левиафана

*** (1)

В данной статье я не смогу ответить на этот вопрос. Но чтобы рассуждение было исчерпанным, отмечу, о чём, в сущности, идёт речь. Левиафан, воспетый Гоббсом, имеет две проекции—во внешний мир и вовнутрь, в своё общество. Создание единой цивилизации—глобализация—привели к объединению этих проекций. Итогом явилась современная система стереотипов, или уверований, ценностей, которую можно охарактеризовать следующим способом: чтобы прогресс наблюдался, люди строят такое государство, в котором власть периодически сменяется и, насколько возможно, она не индивидуализована. Президент—это атавизм вождя. Суд отделён от исполнительной власти, также, как законодательная власть. Деятельность государства постоянно подвергается проверке со стороны СМИ и независимых, неправительственных структур. Государству доверия нет, оно—бяка, его терпят, как организатора, но стараются держать в ежовых рукавицах. Хотя оно постоянно стремится стать слишком сильным, так как от него многие решения зависят. Право собственности относительно священно. Людей воспитывают в системе ценностей добра, справедливости, равенства и т.д.

Это не значит, что все люди там таковы. Но система воспитания и государство заставляют людей хотя бы внешне поступать чаще так, а не иначе. Происходит социальное конструирование реальности и личности. Точно так же, как во времена построения наций всех заставляли учить один язык—язык доминантной этнической группы—и объявляли этот язык государственным—так и сегодня всех заставляют говорить «здравствуйте» и «спасибо» и утверждать, что «воровать—грешно», «насиловать—запрещено» и т.д.

Так теория социального конструирования проходит проверку: если окажется, что, несмотря на все эти усилия, воров и насильников оказалось больше—значит, лицемерное утверждение красивых ценностей, присущее западу, не помогает изменению сути человека. Однако мы видим, что, не считая великой инфекции нацизма, запад в принципе пока что решает все проблемы и, более того, является самым сильным культурным образованием на Земле. Значит, это «лицемерие» срабатывает. Значит, утверждая положительные ценности, запад создаёт бОльшую массу тех, кто этим ценностям следует, чем тех, кто им не следует. Правда, последние могут воспользоваться наивностью первых (как это и—с удовольствием—отмечали хапуги из бывшего СССР, проникая на запад и пользуясь его бОльшей «наивностью». До поры до времени). И пользуются. Но первые, как большинство, требуют от государства преследовать последних. И если государство делает это относительно успешно, то баланс сохраняется в пользу «нормальных норм».

На втором уровне этого баланса находится вопрос меньшинств, т.е. обеспечение такой системы, где не только «нормальное» большинство, но и меньшинства сохраняют свои права, если эти права не нарушают прав большинства (не капризов, а прав). Таким образом эффективность одинаковости сменяется бОльшими различиями, т.е. разнообразие увеличивается, выделяя дополнительную энергию и ресурс для рынка идей и товаров. Более того, правовое поле также постоянно увеличивается, т.е. внутри прав постоянно возникают новые права. И это помогает мировому прогрессу. А не как в России, где оно стремится постоянно скукоживаться.

*** (2)

табу

Вторичным проявлением этого процесса становятся эксцессы, т.е. преувеличение значимости того или иного права, которые трубятся, особенно сегодня в России, посредством систем пропаганды, как конец и вырождение запада. Я имею в виду не только выделение дополнительных прав сексуальным меньшинствам, но и такие «ужасы», как «растление малолетних» или «оправдание педофилов». Согласимся, что подобное отсутствует на западе как норма—писаная или неписаная. Это—миф. Что же касается мира вообще, то педофилия—в той или иной её форме—может оказаться распространённой в любой его части, и даже прикрываться какими-либо легальными либо легитимизирующими формами. Известно, что в Индии и других странах Азии девочек могут выдавать замуж и в девять, и в восемь лет. Не будем вдаваться в споры о том, является ли любое проявление «ЛГБТизма» «естественным» или «сатанинским», и отличается ли оно от педофилии в принципе. Критерий тут ясен: то, что не нарушает прав человека—имеет право на существование. Это—личное право каждого. Более того, то, что не нарушает прав человека, имеет также право быть признанным как имеющее право существовать в открытую.

Табу в западном мире отступали постепенно. Вначале были луддисты и суфражистки. Затем укорачивались юбки, появилось бикини, на экране появился первый поцелуй, второй, первая обнажённая женщина, первый случай сексуального акта, а затем—о ужас!—первый случай сексуального акта между мужчинами...

Заметим, что в рамках очерченной модели—мирового развития в сторону прогресса—отказ от излишних, не оправданных политической экономией данного общества табу помогает увеличению эффективности и увеличению рынка, т.е. опять-таки целесообразен... В частности, отсутствие табу помогает человеку увеличивать свои знания—попросту говоря—знать, что и такое в мире бывает (вспомним: «в СССР секса нет!»)), и знать, кАк оно бывает—а также приходить на помощь другим, когда надо, так как табу скрывало бы, что нужна помощь (вот и смысл сексуального воспитания в школах). Также это помогает различению между истиной и ложью, так как под именем табу (во имя традиционных ценностей) часто скрывается эксплуатация одних—другими. Попросту говоря, мужчина не позволял женщине работать вне дома часто для того только, чтобы она только и делала, что обслуживала его и его прихоти, а оправдывает эту эксплуатацию традициями, тем, что «так принято».

Табу—это попытка остановить знание. Поэтому, так или иначе, оно будет нарушено (так как человек не терпит остановки процесса познания)—если бы оно не нарушалось, в его существовании не было бы смысла. Но только те табу целесообразны, которые не позволяют человеку причинять вред—себе подобным или другим положительным ценностям (целесообразность придерживания данного правила также была установлена посредством нарушения табу—скажем, посредством газовых камер. Человек учится методом проб и ошибок). А остальные только ограничивают знание, что позволяет некоторым эксплуатировать других.

Более того, отметим также, что в преследовании табу есть очень сильный социальный момент. Наедине с самим собой человек намного менее табуирован, чем в обществе. Кроме нудистов и шестисток, нагим человек бывает только в обществе самого себя—или любимого. В то же время, сегодня можно одеваться намного обнажённее, чем вчера (но—в «высших кругах» вчерашнего дня). Это объясняется тем, что в обществе человек учился адаптироваться, т.е. быть осторожным, чтоб его не растерзали, не возникать и объединяться с другими, чтобы показать, что он—один из них. Принадлежность к обществу—ценность, ибо помогает (помогала) выживанию (может эта ценность устаревает—в ситуации всемирной цивилизации). А объединяться было легче всего против отличающихся, объявив, что последние нарушают табу. Гордость индивидуального отличия—новое, цивилизационное явление, явление глобальной цивилизации, результат возросшей безопасности личности.

Итак, разговоры о «вырождении» запада—это пропаганда, направленная на то, чтобы скрыть что-то другое (а именно эксплуатацию тех, кому пудрят в этот момент мозги, будто запад выродился). Запад, как и все культуры, как и весь мир, как и вся цивилизация, впадает в кризисы и выходит из них. Его способность, в отличие от многих других культур, быть высокорефлексивным—т.е. чувствовать свои собственные проблемы и резко реагировать на них—в частности благодаря свободе слова—и позволяет утверждать другим, будто он «вырождается». Это похоже на то, как если бы один больной, не знающий или не желающий знать о своей болезни, так как стесняется или не умеет спросить у врача, болен ли он, издевался бы над другим за то, что тот болен, так как последний смело проверился, узнал, что болен, и лечится.

*** (3)

Но вернёмся к внутреннему Левиафану: на западе между «Гоббсом» и «Локком» выиграл «Локк». «Гоббс» говорил: любое право, что сейчас есть—есть право, и его нельзя нарушать. Пришёл узурпатор, захватил твой дом, изнасиловал твою дочь—он прав, ибо он—сильнее. Он сейчас и здесь—право. «Локк» же сказал: только то право, по поводу которого я согласился с другими членами общества, есть право. Если я не согласен—имею право восстать. Будьте добры согласовать со мной право и справедливость. Узурпаторов—на мыло!

Некоторое время, однако, «внешний» Левиафан оставался нетронутым, т.е. «гоббсовское» право торжествовало в международных отношениях: они характеризовались анархией, т.е. отсутствием системы повсеместно принятого права, следовательно—правом сильного, которое только и ограничивалось, что балансом сил. Попытки создать иерархизованную систему международного права увенчивались только частичным успехом, и только временно, а также постольку, поскольку (до тех пор, пока) игроки, эти попытки предпринимавшие, были согласны с их результатами. После Вестфальского мира, многих других «миров», после Лиги Наций, потерпевшей сокрушительное поражение, которое сильно пошатнуло веру в то, что вообще возможна иерархизованная система международного права, произошли важнейшие события: после второй мировой войны совпали ужасность преступлений нацизма и интересы мировых держав, и поэтому возникла система Организации Объединённых Наций, которая явно сильнее и долговечнее, чем система Лиги Наций. ООН имеет систему сдержек и балансов (вето—вариант табу—в Совете Безопасности и право большинства в ГенАссамблее). В то же время, ООН слаба, и не единственный главный игрок в международных отношениях, и государства действуют не только через него. Мир вчера (до Крыма) был похож на государство со слабым правительством (ООН), в котором есть несколько сильных кланов-олигархов (государств), не всегда подчиняющихся правительству, а также несколько противостоящих им объединений граждан (Евросоюз, ОБСЕ и т.д.), которые правительству подчиняются, но тоже не всегда в состоянии справиться с кланами.

Вся тенденция развития мирового сообщества с 1945 года шла в сторону слияния воедино «внешнего» и «внутреннего» левиафанов. Это слияние проявлялось в том, что мировое сообщество давало себе право заглядывать внутрь суверенных государств и подправлять их системы правления даже в тех случаях, когда прямой, в классическом смысле, угрозы другому государству от них не исходило. По принципу: сегодня угрозы нет, но если так продолжится—то завтра она будет, значит, надо спешить. Однако вся система признавала, что внешнее и внутреннее связано. Будь Иран более демократичным—не было бы такого противостояния между ним и США. То же самое—про Северную Корею. Во всех случаях, когда страна не является демократичной, не строит таковую, возникает большой риск многочисленных жертв внутри или вовне неё, так как она отходит от принципа правового государства, т.е. государства, чья правовая система построена на социальном контракте и является предсказуемой, а не волюнтаристической.

Если я выйду на улицу и кого-либо убью—вероятнее всего, я за это поплачусь. Притом меня не будут линчевать, а будут судить по закону. Если эта вероятность уменьшается—если я избегаю наказания, или если меня линчуют, вместо того, чтобы судить—значит, я не живу в правовом государстве. В таком случае прогресс и развитие становятся невозможными. Почему? По очень простой причине: прогресс—это проект. Проект развития и увеличения благоденствия человеческой цивилизации. Для выполнения проекта—любого—необходима возможность—способность—предугадывать будущее. Если я планирую купить хлеб, я предполагаю, что он не только будет в магазине—его, в принципе, может и не оказаться, но для этого есть другой магазин—важнее то, что по дороге из дому в магазин меня не настигнет атомная бомба. Что вероятность этого—бесконечно мала. И это предположение является базовым, фундаментальным, также, как то, что меня, вероятно, не убьёт проходящий мимо маньяк. Иначе не имело бы смысла планировать идти в магазин за хлебом. Предсказуемость—это измерение происшедшего по степени его отклонения от предполагаемого, от плана, а не предугадывание его в точности.

Так вот: когда государство отходит от системы правового государства—непредсказуемость его действий резко возрастает. А это означает невозможность рассчитывать на него, полагаться на него в расчётах, проектах, планах построения будущего. Как состязательного—по варианту одной отдельно взятой культуры, так и всеобщего—по варианту всемирной человеческой цивилизации. Коротко говоря, угроза от данного государства перевешивает, и возникает необходимость акции.

А так как трудно угадать, где именно граница пролегает между предсказуемостью—до каких-то пор—и непредсказуемостью—то государства, отслеживая действия друг друга, часто на уровне инстинкта решают, что предсказуемость под угрозой, что приводит к классической «дилемме безопасности», а именно к идее превентивной акции, т.е. акции, предшествующей нарушению предсказуемости.

Вмешательство одних государств в дела других—внешние ли, внутренние—силовыми ли, другими методами—происходит и может происходить по различным причинам. Не все они укладываются в вышеописанную схему. Однако вышеописанная схема позволяет понять, в каких случаях такое вмешательство становится неизбежным, вынужденным и часто также оправданным (посыл к вмешательству, но не всегда—способ и результат оного).

Непредсказуемость увеличивает недоверие. Ведь доверие—это не только любовь и уважение друг к другу. Это, в первую очередь, возможность полагаться на то, что знаешь, как твой партнёр поступит в том или ином случае. Т.е доверие—это предсказуемость партнёра.

Непредсказуем—бандит. Иногда говорят, что непредсказуем—авантюрист, но именно в том и красота такой непредсказуемости, которая позволяет не считать авантюриста бандитом, что у неё есть пределы (авантюрист едва ли убъёт вдруг, ни с того ни с сего—и даже имея на то причины). А непредсказуемости бандита пределов нет (поэтому он и называется беспредельщиком). Предсказуемость—скушна и мелкобуржуазна. Непредсказуемость—завораживает, вызывая стокгольмский синдром. Невозможность построить более или менее вероятный алгоритм действий противника-партнёра заклинивает мозги. Компьютер зависает. Непредсказуемость (её иногда называют «асимметричностью»)—сильный способ вражды, атаки, полезна при избрании силового решения. Но как только предугадано, что противник будет непредсказуем—актор сам становится непредсказуемым в ответ, и тогда начинает действовать вновь наука—теория игр, и предсказуемость возвращается через чёрный ход.

Предсказуемость—необходимое условие для эффективности коммуникации, для высокого её кпд, который позволяет трансакциям совершаться без больших затрат. Таким образом, разнообразие (культур)—обеспечивающее «поле рынка» цивилизации, и предсказуемость акторов-игроков—обеспечивающая быстроту и эффективность трансакций, возможность планировать проекты более или менее далеко в будущее, а следовательно, улучшать жизнь человеческую—вот два условия, необходимые для более или менее неостановимого развития цивилизации.

Вы спрОсите, как разнообразие может быть предсказуемым? Как можно развивать трансакции с тем, чьего языка не понимаешь? Очень просто: разнообразие человечества, в принципе, довольно однообразно: оно заканчивается—и начинается предсказуемость—с момента соотнесения с ценностью «не убий» и ей подобными. В тот самый момент, когда невозможно разобрать, придерживается ли данный «разнообразный» актор принципа «не убий», предсказуемость заканчивается. А если это возможно понять—то она налична, а значит—разнообразие не помеха, а широта поля действий. Есть только один случай, когда нарушение принципа «не убий» полезно: а именно, чтобы на его основе изучить и предугадать все возможные варианты (или как можно большее количество возможных варинтов) подобных нарушений. А это, в принципе, можно делать, изучая историю или моделируя в искусстве, эксперимента в «реале» для этого не обязательно.

Своими последними действиями—как внутренними (строящаяся идеология, ограничение свобод), так и внешними (Украина и Крым) Россия перестаёт быть (по-буржуазному) предсказуемой. А это означает, что мир, сложившийся после 1945 года и, в частности, с 1992 года, перестаёт таковым быть.

Однако необходимо подчеркнуть, что желание (западного) мира вмешаться в Россию в предыдущие годы было обоснованно именно тем, что ей предлагалось—и предполагалось, что она согласна—создавать правовое демократическое гоударство. Именно желание помочь ей в этом—а также желание подправить её недоделки—и было причиной таковых вмешательств. Как мы видим, в данной концепции рынок, выгода и правовое государство—взаимосвязанны. Так как кратковременную выгоду можно отхапнуть и в неправовых ситуациях, и даже бОльшую, чем иначе, однако главная долговременная выгода—хоть и с низким процентом интереса—достигается при стабильности и предсказуемости. Это как с банками: респектабельный банк не даёт высокого процента интереса, а авантюрный—даёт, но на него трудно положиться.

Мир пытается определить новую логику России, строит новые модели поведения, пытается предположить новые стереотипы. Это даже хорошо, что Россия встряхнула привычный мир, заставив задуматься над некоторыми стереотипами, возникшими за последние двадцать лет, типа: что такое суверенитет осколка СССР?

Суть происшедшего в том, что Россия разом объявила необязательными, не главной торной дорогой результаты, сложившиеся с 1992 года: это означает и то, что система предположений, на которых строились международные отношения до сего дня, оказалась неверной. К примеру, построение суверенных отдельных государств из остатков Советского Союза, быть может, не есть тот проект, который будет реализовываться. А чтО именно будет реализовываться—неизвестно, а следовательно—пространство исторических действий открыто, а значит—всё возможно и непредсказуемость зашкаливает.

До действий России в Крыму, даже несмотря на предыдущие эксцессы, как, скажем, 2008 год—все её действия мерились от главной оси: она—и другие страны бывшего СССР—строят суверенные отдельные независимые государства, в основном правовые (насколько мне известно, только Туркменистан отказывался от этой риторики, и даже Узбекистан ей следовал). Любые отклонения от этого плана, любая реальность мерились по отношению к этому плану, т.е. оценивались именно как отклонения.

С сегодняшнего же дня этой оси нет. Россия свободна в своих действиях. Так она провозгласила. И другие государства, следовательно, тоже свободны. А некоторые, может, и перестанут быть государствами, или государствами в тех конфигурациях, которые просуществовали двадцать лет.

Страна может быть суверенной—и не правовой, не демократической. Однако в таком случае её степень предсказуемости остаётся очень низкой. А это означает, что она продолжает пользоваться имиджем партнёра, на которого невозможно всерьёз положиться. Т.е. она продолжает быть проблемой, а не решением.

Конечно, мировая система пытается быть консервативной. Конечно, консервативность—один из залогов успеха того, что предсказуемость, консенсуальное право возобладают в международных отношениях, не разрушатся. Сохранять ось, точку отсчёта—важно. После 11 сентября (и второго похода США в Ирак), да и до того, после атаки Ирака на Кувейт или во время Югославской войны (завершившейся—на данном этапе—провозглашением Косово независимой страной) уже раздавались вполне резонные голоса о том, что система, сложившаяся с 1945 года, не выдерживает напряжения. Однако с тех пор многие акторы пытались возвернуть ситуацию к тому, чтобы, сохранив систему ООН, просто обозначить данные явления как хоть и сильными, но всего лишь отклонениями. Модифицировать, модернизировать систему ООН. Создать новые системы, укрепляющие её, как Евросоюз. И, конечно, сегодня, как и тогда, все положительные силы мира будут пытаться сохранить систему, возвернуть её консенсуальность, модифицировать её, чтобы адаптировать к сложившейся ситуации, нежели разрушить раз и навсегда. Однако акты России сильно пошатнули эту систему, и дальнейшие её акты могут её просто прикончить. И тогда начнётся война без правил, война всех против всех, т.е. гоббсовские левиафаны всего мира развернутся во всей своей подуставшей красе, как джинны, соскучившиеся лежать в пыльных заткнутых бутылях. И тогда план, проект развития всемирной цивилизации (благоденствия, прогресса, счастья, труда и творчества) приостановится, изменится, или?..

Подождём, увидим.

Излишнее вмешательство тоже вредно, так как формула «живи и давай жить другим» верна. Но только в рамках тех параметров, когда эти «другие»—весь мир, включая своих собственных жителей, включая тех, за кого вы—страна, правительство, государство—ответственны (т.е. это не лицензия на безмерную эксплуатацию), и когда эти другие—не девианты, выступающие фактически против заповеди «не убий», неважно, всерьёз ли, как некий Адольф, бездумно ли, как мелкий московский толстошеий киллер, стриженый ёжиком, либо по-хулиганскому мелкопакостнически, как некие Андраник либо Соловей-Владимир.

Геворг Тер-Габриелян (с участием Давида Оганесяна)

99

Дополнительные записи

Сценарии личных стратегий. Средний класс. Модели краха личных стратегий. Весь мир начинает дрожать и колебаться. Воланд

Автаркия. Что есть цивилизация—цивилизация цивилизует. Что есть современная цивилизация.

Что может предоставить Россия как цивилизация.

Ритуал и предсказуемость. Уникальность и предсказуемость.

Всё материальное есть и будет дороже. (к современному моменту).

Отец не в состоянии быть предсказуемым почти никогда.

Волюнтаризм—arbitrariness. Почему Путин использовал фиговый листок международного закона? Категория «признания».

Совпадение между общечеловеческой цивилизационной целесообразностью и интересами запада—великий двигатель прогресса.

Моя онтология. Онтология—это выбор принципов, которые не меняются в зависимости от контекста и коммуникативной ситуации, и в то же время которые присутствуют в тексте, в выраженном виде, так, что все возможные их интепретации возможны, учтены, наличны, и от наложения этих интерпретаций их смысл только лишь дополняется и расширяется, нежели меняется так, что один из них входит в неразрешимое противоречие с любым другим. Это, в часности, означает, что на онтологическом уровне противоречий неразрешимых нет, а есть только неполностью эксплицированные связи между явлениями. Поэтому часто онтологией на социальном уровне являются этические понятия, ценности.

Роскошь, физическое—любая физическая вещь—уже роскошь. Культура—роскошь. Винил. Материальное—роскошь. Виртуальное—цивилизация. Всё, что материально—имеет другие принципы использования нежели всё, что виртуально. Так, к виртуальной библиотеке совершенно другие требования, и использование её—совершенно иной процесс, нежели к материальной. Постепенно выходят аналоги любой материальности в виртуальности. Искусственный человек более виртуален, чем естественный: виртуальность есть использование материала более репродуцируемого, менее уникального. Корень слова «виртуальность».

Это входит в противоречие с тем, что путешествовать стало легко и дёшево—а ведь путешествие—это ценность, роскошь. Может, это связано с эффектом Адама Смита о политэкономии—что любой продукт, котогрый дёшево можно произвести в месте Х, имеет смысл оттуда привозить в место У, нежели пытатся производить в месте У, так как его цена плюс цена его транспортировки всё равно будут дешевле, чем если его производить в месте У. Т.е. транспортировка—дёшева, сравнительно говоря. Отсюда—к рассказу фантастическому про почту космическую... Чем объяснить, что путешествовать—легко и дёшево? Может, тем, что можно путешествовать поблизости? Т.е. смена места и времени пребывания одновременно имеет онтологическое значение? Какое?

Список мой: все мои принципы можно изложить как список:

Законы онтологии (см.)

Смысл человеческой жизни (см.)

Из этого следует коренной пересмотр всех принципов обетования и обитания, т.е. обучаться нужно и можно по-иному, и т.д. Принятие решений меняет суть. Жизнь окрашивается в ударения (удача, счастье и т.д.)—новое членение грамматики—синтактики жизни происходит.

Кардинально меняется смысл существования (если смысл жизни известен и принят такой)—т.е. поведенческие паттерны меняются, приоритеты, действия.

Взаимодействие культуры и искусства: культура—уникальное, искусство—в снятом виде (через творчество)—сгусток творчества, вытаскиваемый из него самого. Значит, создание образа уникального из культуры (нация)—есть акт творчества, который позволяет создать искусство. Чёрный квадрат—интересное, в почти единственном экземпляре, выражение творчества как искусства, и произведения модернового искусства все таковы: единственны, если слишком апеллируют на творческий акт смотрящего, нежели на тот, который в снятом виде содержится внутри них.  Так как чтоб содержаться внутри—нужно взаимодействие материала с ценностью (осмысление)—виртуальные творческие акты получают совершенно иной статус в культуре (зэппинг и т.д.).

Соотношение материи и ударения—смысла—создаёт системы. Чем более системность сконцентрированна в снятом виде  и вычленяема—тем больше значимость данного произведения искусства. Модерновое искусство растворяет системность в большой системе—жизни. И тогда тот, кто может это понять и оценить, создавая своё мимолётное искусство из этого переживания—понимает его (модерновое искусство) и получает от него благо. Тот же, кто не в состоянии—не понимает. Но то же происходит и с классическим искусством, солержащим клубок систем в снятом виде. Если на них человек реагирует творчески—раскапывая эти клубки—то он поймёт и модерновое искусство. Если же нет—то не поймёт, значит, он и классическое искусство оценивает не как сгусток систем, а как культурный артефакт, т.е. сгусток не таких уж глубоких метасистем, наложенных на данное произведение его предыдущими восхищающимися и интерпретаторами, т.е. относится к искусству как в лучшем случае к культуре. И тогда он не в состоянии понять искусство полноценно вообще.

То другое—что связано с ролью творчества и искусства в виртуальности—ещё не исследовано.

99

Из материального в виртуальное (интернет) и вновь в материальное—3-д принтер: мечта человечества. Почему когда телефон появился—так быстро стал привычным.

99

Перечитав 23 апреля в Джермуке, подумал, что лучше было бы кардинально переписать, укоротить, написать только методологическую статью, короткую и ёмкую, объяснив проблему.

Насчёт нового и старого—что личная встреча и поездка намного дороже... почему же сейчас их так много за бесценок? Это стратегия рациональная, выгоды? Или люди познают пока что мир? Будет ли мир развиваться рационально? Почему теория рационального действия не накладывалась на футурологию? Или да? Т.е. я начал в эссе «Будущее», но потом?

17-23 апреля 2014, 3 января 2017

 

[1] Примечания Давида Оганесяна часто не фиксируются. Использование их, с его согласия, автором не означает согласия Д. Оганесяна со всеми аспектами данного текста.

[2] Примечание Давида Оганесяна. Случаи других примечаний, использованных в тексте, опущены для лёгкости восприятия, с его согласия.

[3] СМДМ обозначает методологический подход, получивший своё развитие благодаря Георгию Петровичу Щедровицкому и Московскому Методологическому Кружку в 60-е-90-е г.г. 20-го века. Армянская школа СМДМ существует с 1988 года под руководством Давида Оганесяна.


21:55 Январь 03, 2017